одноглазой исчез с концами. Сосед сказал им, что, если только он не ошибается, этого парня они больше никогда не увидят. Некоторое время они жили на милостыню, на то, что дарили англичане. Затем хромой заболел и умер. «Похороните меня в нашей деревне с воинскими почестями» — такое у него было последнее желание; одноглазая с Лотте сказали, что так и сделают, да, да, так и сделаем, но его останки сбросили в общую могилу на кладбище Падерборна. Не время для нежностей, хотя Лотте подозревала, что
именно сейчас настало время для нежностей, для учтивости, для особых знаков внимания.
Беженцы ушли, и одноглазой достался целый дом брата. Лотте нашла работу. Потом училась. Так, не очень долго. Снова вернулась на работу. Оставила ее. Еще поучилась. Нашла еще работу, намного лучше прежней. Навсегда забросила учебу. Одноглазая встретила мужчину, старика, который был чиновником еще при кайзере и в годы правления нацистов и снова стал чиновником в послевоенной Германии.
— Немецкого чиновника, — говорил старик, — трудно найти даже в Германии.
Эта фраза воплощала весь его ум, всю его изобретательность, всю остроту мысли. Естественно, ему ее хватало. К тому времени одноглазая расхотела возвращаться в деревню, которая осталась в советской зоне. И море видеть тоже не хотела. И особого желания узнать о судьбе сына, пропавшего без вести на войне, тоже не испытывала. Наверное, где-то в России похоронен, говорила она смиренно и без слез. Лотте стала встречаться с мужчинами. Поначалу встречалась с английским солдатом. Потом, когда того перевели в другое место, стала встречаться с парнем из Падерборна, чья семья, из среднего класса, не одобряла его флирт со светловолосой и бесстыжей девчонкой (а Лотте, надо сказать, в этом возрасте уже умела танцевать все модные танцы мира). Ей хотелось быть счастливой, она хотела встречаться с парнишкой, а не с его семьей, и они оставались вместе до тех пор, пока тот не уехал учиться в университете, и тогда их отношения закончились.
Однажды ночью вернулся ее брат. Лотте была на кухне — гладила платье, и услышала его шаги. Это Ханс, подумала она. Когда в дверь постучали, она выбежала навстречу. Он ее не узнал — сестра уже превратилась в самую настоящую женщину (так он потом сказал), но ей и нужды не было ни о чем спрашивать, и она обняла его, и еще долго так стояла. Той ночью они проговорили до рассвета, и у Лотты выдалось время погладить не только платье, но и все чистое белье. Через несколько часов Арчимбольди уснул, уронив голову на стол, и проснулся только тогда, когда мать дотронулась до его плеча.
Два дня спустя он уехал, и все стало по-прежнему. К тому времени у одноглазой в женихах уже ходил не чиновник, а хозяин автомастерской, веселый дядька с собственным предприятием, который неплохо зарабатывал, ремонтируя технику оккупационных войск, грузовики крестьян и промышленников Падерборна. Он все говорил: я, мол, мог бы найти женщину помоложе и покрасивее, но предпочел женщину честную и работящую, чтобы кровь, как вампир, не сосала. Мастерская у него была большая, и по просьбе одноглазой он подыскал там работу для Лотте, но та отказалась. Мать ее вышла замуж за хозяина, а перед этим девушка познакомилась в мастерской с одним парнем по имени Вернер Хаас, и так как оба друг другу нравились и никогда не ссорились, то и начали встречаться — сначала ходили в кино, а потом и на танцы.
Однажды ночью Лотте приснилось, что ее брат появился за окном ее комнаты и спросил, почему мама выходит замуж. Не знаю, ответила она из постели. А вот ты никогда не выходи замуж, попросил брат. Лотте покивала и потом голова брата скрылась, и остались лишь запотевшее от дыхания окно и звук удаляющихся шагов гиганта. Но когда Арчимбольди приехал в Падерборн после свадьбы матери, Лотте представила ему Вернера Хааса и оба, похоже, поладили.
Когда мать вышла замуж, они переехали к автомеханику. Тот считал, что Арчимбольди — наверняка злоумышленник, что живет мошенничеством, или разбоем, или контрабандой.
— Я контрабандиста чую за сто метров, — говорил он.
Одноглазая ничего на это не отвечала. Лотте и Вернер Хаас об этом поговорили. Контрабандистом, сказал Вернер, был как раз механик — тот переправлял запчасти через границу и много раз отдавал непочиненными машины, а говорил, что их уже починили. Вернер, думала Лотте, — хороший человек, у него для всякого найдется доброе слово. В те времена ей вдруг подумалось, что и Вернер, и она, и все молодые люди, рожденные в тридцатый и тридцать первый год, обречены никогда не быть счастливыми.
Вернер выслушивал ее, не говоря ничего, а потом они вместе шли в кино смотреть американские или английские фильмы или ходили на танцы. Время от времени по выходным выезжали за город — особенно после того, как Вернер купил мотоцикл: тот был наполовину сломан, но надо же, Вернер в свободное время его починил. Для этих пикников Лотте готовила бутерброды с черным и белым хлебом, немного сладкого пирога и не более — никогда более! — трех бутылок пива. Вернер же приносил флягу с водой и иногда сладости и шоколадки. Временами, находившись и поев прямо в лесу, они стелили на земле одеяло, брались за руки и засыпали.
За городом Лотте снились неспокойные сны. Ей снились мертвые белки, мертвые олени и мертвые кролики, а иногда в чаще грезился вепрь, и она очень медленно к нему подходила, и, отведя ветви, видела огромную кабаниху: та лежала на земле в агонии, а рядом лежали сотни маленьких мертвых молочных поросят. Когда такое случалось, она подскакивала, и только вид мирно спящего рядом Вернера мог ее успокоить. Некоторое время она даже подумывала стать вегетарианкой. Но вместо этого стала курить.
В те времена в Падерборне, как и в остальной Германии, не было ничего необычного в том, что женщина курит, но немногие, во всяком случае в Падерборне, курили на улице или гуляя или направляясь на работу. Лотте же как раз курила на улице: первой сигаретой затягивалась в первый час утра и когда шла к автобусной остановке, уже курила вторую за день. Вернер же не курил, и, хотя Лотте настаивала, он, чтобы не спорить, только пару раз затянулся ее сигаретой и чуть не помер от кашля.
Когда Лотте начала курить, Вернер попросил ее руки.
— Я должна подумать, — сказала она, — причем не пару дней, а несколько недель или месяцев.
Вернер сказал, чтобы она ни в коем случае не спешила, ибо хотел жениться на ней и только на ней и понимал, что принять решение в
