Мельников покосился на Мирцль, вздохнул и беззвучно шепнул: «Мирцль, как вы прекрасны!» Пальцы его, лежавшие на ее руке, дрожали и слиплись, от Мирцль пахло горячим хлебом и еще чем-то терпким и душным. Страшно хотелось протянуть руку и погладить ее по щеке: такая жаркая, должно быть, щека… А новое вино вкуснее, не то что тот глупый «Резинат». Пахнет смолой и медом и… такое густое.
Он долил свой бокал, поднял его, расплескал половину и медленными глотками выпил до дна.
Васич внимательно посмотрел на своего коллегу, потом на Мирцль, перестал барабанить по скатерти, встал и сказал Ильзе:
— Фрейлейн Ильза, пойдемте наверх есть шоколад.
— Шоколад? — оживилась Ильза.
— Да, шоколад. Там есть автомат. До свиданья, господа, здесь душно, мы немного пройдемся.
Он иронически раскланялся, предложил Ильзе руку и поднялся с ней наверх.
Мирцль показала ему язык и, когда он скрылся, откинулась на стуле к перилам и расхохоталась:
— Извините, ваша светлость! Ошиблись. Будете сегодня от злости подушку кусать… Очень нужно. — Она помолчала. — Так…
Мирцль оглянулась по сторонам, медленно провела ладонью по лбу, словно стирая с лица выражение неприязни и насмешки, и вдруг мягким и ласковым движением наклонилась к Мельникову.
— Что же вы все молчите, мой маленький? Очень страшно, да? Такая большая женщина, и никого кругом… Скажите мне что-нибудь. Ну, скорей.
— Мирцль, вы прекрасны, — шепнул он робко, тщательно выговаривая слова.
— О-о-о! Скажите, пожалуйста… Вы тоже прекрасны, мой храбрый воробей. Выучил? Теперь будешь всем немкам говорить?
Мельников не совсем понял и кротко ответил:
— Да.
— Что?!..
Мирцль скрестила на груди руки, сдвинула брови и в упор посмотрела на студента.
Он понял, что ошибся.
— Нет, нет! Пожалуйста, медленнее, Мирцль. Совсем медленно… Я тогда пойму… Шумит… в голове.
— Шумит? У меня тоже. Prosit! — Она налила ему и себе вина, положила ему руку на плечо и низко заглянула в глаза: — Теперь понял? Или еще медленнее надо? Пей! Так. Можно говорить «ты»? Не сердишься?
— Нет, Мирцль, нет! Боже мой, отчего вы не говорите по-русски?.. Мирцль, вы прекрасны, слышите, — и не спрашивайте меня больше ни о чем…
— Может быть, позвать герр Васича? — лукаво спросила Мирцль.
— Мирцль…
— Хорошо, хорошо, не позову… Как тебя дома зовут?
— Что?
— Как тебя зовут дома? Мать, сестра…
— Имя? — догадался Мельников. — Имя…
Он посмотрел на расплывающееся пятно электрической лампочки и вздохнул.
— Забыл?
— Григорий.
— Крикори… — тихо повторила Мирцль. — Устал? Трудно говорить? Ты, верно, не привык пить… Зачем пьешь? Ну, молчи, я сама буду говорить. Ты — милый! Самый милый на свете. Не отворачивайся, не съем… Посмотри мне в глаза. Так.
— Мирцль, как вы прекрасны!
— Понравилась тебе? Что же ты так сидишь, как в гостях у епископа? Нет, нет, не пей больше, не надо.
Мирцль отодвинула от студента бокал, взяла его тесно под руку, положила ногу на перекладину стола и стала медленно раскачиваться вместе с ним. «Какой странный… Совсем не компания этому Васичу. Ничего не умеет скрыть: глаза горят, смотрит, как на пирожное, а протянуть руку боится. Не курит. В „Белом быке“ одна кружка пива целый вечер перед ним стоит. А сегодня расхрабрился. Как бы смеялась Мина и другие там, в хоре, если бы увидели ее сейчас с ним. Пусть… Ах, как жарко».
Она налила себе свободной рукой вина и снова оглянулась вокруг.
— Так… Куда это они ушли… Ты о чем думаешь, а?..
Мельников был пойман врасплох.
— Я думаю… — Он посмотрел в почти незнакомые ласковые черные глаза и решился. — Сказать? Вы не будете сердиться?
— Нет.
— Я думал, что вы, должно быть… многим корпорантам…
— Дальше.
— Говорите «ты»…
Он низко опустил голову и замолчал.
Мирцль изумленно обернулась к студенту, резко вырвала свою руку, но ничего не ответила.
— Вот видите, вы сердитесь. Не надо сердиться, Мирцль, не надо…
Мельников взял ее за руку и погладил и, не зная, что делать с ней, осторожно положил ее опять на стол.
— Так! Девушка из хора… Вечером поет песни и играет, ночью говорит корпорантам «ты»… Ха-ха! Я думала, такой маленький русский студент, совсем особенный… А он… Прочь! Ненавижу! — крикнула она, когда Мельников опять хотел взять ее за руку, и резко толкнула его в грудь.
— Мирцль, — печально сказал Мельников. — Не надо… Я спросил потому, что всегда так… Всегда так бывает, Мирцль… Вы мне нравитесь, Мирцль. Очень! Вы милая… Я очень рад… что вы не говорите корпорантам «ты»… Слышишь, Мирцль, я очень рад!
Он исчерпал все свои познания в немецком языке и, чувствуя, что задыхается от усталости и угрызений совести, еще раз взял Мирцль за руку и вдруг ткнулся губами в мокрую горячую ладонь.
Мирцль улыбнулась.
— Ты! Вот смешной воробей… Так, как с тобой, ни с одним студентом еще не говорила. Мало ли как говорят «ты»… Такая работа. Пройдешь по залу — одному улыбнешься, с другим пошутишь. Третий толкнет, скажешь: ты, черт! — Она хитро засмеялась и притянула Мельникова за плечи. — Ты что руку целуешь? Не надо. Я не дочка аптекаря. В губы надо. Боишься? Ах ты!
У самого, наверно, есть в России принцесса, и не одна, должно быть, а тоже спрашивает…
— Что?
— Я говорю, у тебя в России, наверно, есть кто-нибудь… Невеста или…
— Нет… Никого нет.
— Ла! Как же это тебя никто не заметил? Тем лучше для меня, ха-ха! А у меня есть. Жених есть, я не скрываю. Скульптор. Делает памятники в Штутгарте на кладбище. Понимаешь? Три года ждать. Такой, как ты, — маленький, и все молчит. Что ты на меня смотришь? Ничего не значит… Ты думаешь, он там, в Штутгарте, сидит все время перед моим портретом и вздыхает. На-на! Знаем мы их. Ты ведь меня не съешь, правда? Что-нибудь и для скульптора останется. Черт!.. — Мирцль тяжело встала и прислонилась к столу. — Иди сюда. Скорей. Дай руки… Так… Ты, верно, никогда еще не целовался?..
За спиной Мельникова глухо и мерно шумела вода. Спина прислонилась к каменным перилам, голова запрокинулась назад. Стол, лампочка и потолок медленно закачались и исчезли. Мирцль наклонилась над ним всем своим теплым звериным телом, как огромный вампир, присосалась губами и не отрывалась. Было душно, невыразимо приятно и больно. Пальцы разорвали воротничок, спина поддалась, и он, как Петрушка, беспомощно повис на каменных перилах.
Когда Мельников отдышался и открыл глаза, он увидел прямо над собой две головы: с верхней террасы свесился изнемогающий от хохота и любопытства Васич, а за ним Ильза, необыкновенно довольная и оживленная.
Мельников вскочил, поднял с пола свою шляпу и пошел наверх, едва понимая, что с ним. За ним, слегка покачиваясь и придерживаясь руками за перила, — Мирцль.
Ill
В мансарде дома фрау Бендер было пусто и тихо. Хозяйка давно уже убрала собственноручно постель и умывальный стол, перетерла все ножки и ручки у кушетки и кресел, а Мельников, как ушел во время уборки на веранду, так и сидел там взлохмаченный, в ночной сорочке, хотя было уже около двух часов. Лекции опять сегодня пропустил, как и все последние три дня после того вечера. Русская газета лежала в бандероли на комоде, мухи пили холодный нетронутый кофе на столе. Возле чашки лежал смятый большой конверт, с фирмой гостиницы «Серебряный якорь», надписанный не то ребенком, не то взрослым малограмотным человеком: неровные, то недописанные, то со старательно выведенными палочками острые буквы.
На веранде было тихо и прохладно. Высокая шиферная крыша сбоку укрывала от солнца. Старую железную решетку тесно перевил душистый горошек, буйно поднявшийся из низких деревянных зеленых ящиков, цветы были всех тонов от белого до темно-малинового и пахли так сильно и сладко, что над ними целый день стояло жужжанье. Кирпичная стена мансарды дышала сыростью, и старые кирпичи казались темней от тени, которую бросал широкий выступ крыши. К желобам шли веревочки, и по ним тянулся к солнцу темно-зеленый матовый плющ. Вокруг ячейки от железной подпорки для жалюзи неустанно носилась одинокая пчела: то влезала в ячейку и начинала вертеть мохнатым толстым тельцем, как буравом, то улетала вниз, туда, где было развешано под цветущими персиковыми деревьями белье, прилетала с новым цветочным грузом и набивала им свой странный улей, — благо, ячейка всегда была пуста, так как сидевший на веранде человек очень любил солнце и никогда не опускал жалюзи… Вдали за легкой кружевной колокольней с петухом, крестом и громоотводом, за сонными домами с наглухо закрытыми ставнями мягко зеленели, светлее — лугами, темнее — лесами, пологие ближние горы, прозрачно синели дальние, а самые далекие сливались с облаками и пропадали в воздухе. А над всем этим — над колокольней, домами, над ослепительно белым бельем внизу и горами, — весело и нестерпимо ярко сияло солнце, пронизывая все вокруг дрожащими струями света и тепла, сильным янтарным вином радости и жизни.
