Мой патент.
К сожалению, идиллия продолжалась недолго. В уборной на месте преступления был схвачен один известный капо, вздумавший выполнять свои брачные обязанности не ночью, а днем. Власти извлекли из печальной истории урок и стали выгонять узников из уборной даже в тех случаях, когда те заходили с самыми невинными намерениями скажем, выкурить козью ножку…
С Бублицем я ужился бы совсем хорошо, если бы не разногласия, возникшие между нами в понимании отличительных особенностей баварского характера. Я несколько лет провел в Баварии, учился в Мюнхене и был к баварцам неравнодушен. Бублиц же ненавидел их лютой ненавистью.
— Ты представить не можешь, — кипятился он — какой хлам эти баварцы.
В 1940–1941 годах Бублиц был на некоторое время разлучен со своей женушкой. Он работал в знаменитом концентрационном лагере Дахау, находившемся далеко от его родного Гданьска.
— Само собой понятно — объяснял Бублиц — молодой парень не прочь завести романчик с девицей поволочиться, скажем… Но — плевался он, баварцы — дикари. Увидят, что какая-нибудь Гретхен якшается с эсэсовцем немедленно выгоняют ее из родительского дома и предают анафеме… Что за подлость? Почему они, гады ничего не делают своим девчонкам, когда те шляются с армейцами? а когда с доблестными воинами СС — поднимают скандал. Ух, бестии!
— Господин шарфюрер — парировал я, — сами виноваты. Собрались к барышне, переоденьтесь; мало ли что может случиться?..
— Почему пруссачки с нами поступают по-божески? — философски вопрошал Бублиц. — Пруссачкам все едино.
— Ну, милейший, о пруссачках баварцы не очень высокого мнения. Они утверждают, что пруссачку сесть попросишь а она лечь норовит…
— А баварки на других дрожжах, что ли, заквашены? Вон в Мюнхене, столице Баварии на Кенигсплац есть музей скульптуры и галерея живописи. А рядом стоит обелиск. Когда мимо него пройдет двадцатилетняя целомудренная баварская девушка он бы должен покачнуться. Но до сих пор, представь себе, он ни разу еще не качнулся!
— Что правда то правда, — отвечаю спокойно, — но ведь у обелиска постоянно толпятся пруссачки с эсэсовцами!
Шефом нижней канцелярии, другими словами — капо нашей канцелярской команды был поляк Август Загорский. Заключенные называли его железным канцлером.
Загорский — тридцатипятилетний чернобровый мужчина атлетического сложения. Черты лица правильные. Открытый взгляд. Глубоко сидящие глаза. Большой умный лоб. Загорский был родом из окрестностей Гданьска и до войны служил кассиром на почте. В лагерь он попал в 1939 году в основном за свою принадлежность к польской нации. Загорский был одним из пионеров лагеря. Только железное здоровье, выносливость и воля спасли его от верной смерти. В 1941 году родные Загорского выхлопотали ему освобождение. Три месяца прожил он на свободе в маленьком хозяйстве отца, но вскоре его опять упекли в лагерь. И опять он должен был пройти через все муки ада, пока не сделался капо канцелярии. Справедливый, умный и честный человек, Загорский мог бы стать превосходным лидером оппозиции в демократическом парламенте. Начальство дорожило им за исполнительность и деловитость. Долгое время он занимал важный и ответственный пост в лагере и оказывал всяческую поддержку заключенным. Многих из них он спас от смерти.
Помощником Загорского был Бруно Ренкайский — тоже порядочный и всеми уважаемый человек. До войны Ренкайский служил во втором отделе Польского генерального штаба, работал в Познани. По окончании немецко-польской войны его арестовали. Ренкайскому предъявили обвинение в действиях направленных против Третьей империи, однако местный суд оправдал его. Вышестоящие судебные органы в Берлине утвердили оправдательный приговор. Свое решение они мотивировали тем что Ренкайский, как офицер, честно служил государству с которым Германия поддерживала дружеские отношения. Он, дескать, работал на благо своей родины, и следовательно немецкий суд неправомочен его наказать. Администрация тюрьмы выдала ему соответствующее свидетельство и распахнула перед ним двери. Но за ворогами его поджидали агенты гестапо.
Не успел Ренкайский выйти из тюрьмы, как гестаповцы задержали его отняли копию решения суда и доставили в Штутгоф, где он и промаялся без малого четыре года.
Умный, отзывчивый необыкновенно общительный человек Ренкайский в свои сорок лет казался стариком.
Загорский и Ренкайский пользовались особенным влиянием среди польской части заключенных. Их слово играло решающую роль в определении польской политики в Штутгофе. Меня, попавшего на работу в канцелярию они оба приняли с распростертыми объятиями, утешали как могли, не обременяли работой. Учили трудиться по-лагерному, не спешить. Работа, дескать, не медведь, в лес не убежит, а здоровья не поправишь… Они кормили меня и поили, помогали залечивать раны. До гробовой доски я с благодарностью сохраню в сердце их светлые образы!..
Загорский и Ренкайский пережили в лагере ужасную трагедию и решили остаться в нем до конца войны.
Они были женаты. Их жены остались на свободе. Желая выжить и оказать посильную помощь мужьям, они должны были онемечиться. Но мужья не отреклись от своей национальности. Ренкайский и Загорский не смогли бы вернуться домой даже после освобождения. Официально они числились поляками, а жены немками, правда, третьего сорта. За интимные связи с немками их вернули бы обратно в лагерь. А жить на свободе и скрываться от собственной семьи мучительный удел.
Железный Август всерьез убеждал меня, что самое безопасное — дождаться конца войны именно в Штутгофе. Тут, мол, хуже не будет. Дела принимают хороший оборот. Если ты до сих пор не погиб, то уж обязательно уцелеешь. Тут тебя союзники не разбомбят, немцы в СС не мобилизуют, не заставят подписывать позорные обязательства.
Я добровольно остался работать с ними и после того, как получил титул почетного каторжника и имел право на безделье. В лагере сидеть без работы вообще невесело. Кроме того положение почетного каторжника было крайне ненадежным. В любой момент тебя могли вернуть в общий блок и без пересадки отправить в лесную команду. На старом месте, в канцелярии, было больше шансов уцелеть. Кроме того, в ней меня удерживали хорошие люди. И наконец из канцелярии было видно далеко, весь лагерь, все люди весь порядок словом, весь материал под рукой…
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ
Все обитатели лагеря делились на категории по роду «совершенных преступлений» и носили на груди и на штанине треугольники соответствующего цвета. Однако различия не имели большого значения, так как в распределении на работы, а также в наказаниях все были уравнены в правах. Кое-какими привилегиями пользовались только немцы-уголовники.
Самый главный по крайней мере самый многочисленный отряд составляли политические заключенные, официально называвшиеся «schutzhaftpolitisch». Они носили красный треугольник и были обречены на заточение до конца войны. Только смерть могла освободить их раньше. По составу «преступления» политические заключенные делились на самые разнообразные группы. Были тут политические деятели разных стран, но были и люди далекие от всякой политики.
Среди политических заключенных-немцев был один-другой деятель из старых партий левого толка, например партии центра, и еще кое-кто. Был даже один представитель верхушки национал-социалистической партии, приближенный Гитлера, редактор нацистского официоза «Ангриф». Фамилия его была Фей. Пятидесятилетний высокий, широкоплечий мужчина, он не первый год шатался по лагерям. Лишения лагерной жизни немного надломили его. Фей был превосходным оратором, митинговым витией, славился громовым голосом, ясной дикцией, остроумием и ехидством. Демагогом он был классическим.
С Гитлером Фей рассорился из-за отношения к Ватикану. Опальный редактор был озлоблен на Ватикан и вообще на всех христиан считая их «почитателями» еврейского бога. У Фея была своя точка зрения и на иезуитов: он утверждал что война якобы плод интриг и козней иезуитов. Иезуиты, дескать, заодно с масонами и те и другие — еврейские дьяволы.
Фей и в Штутгофе остался бешеным расистом. Он гордился арийской расой, которую еще называл «nord???» — нордической.
Меня он весьма ценил за то, что как ему казалось, был характерным продуктом нордической расы.
Был здесь и санитар — лейтенант Ницше, субъект с темным прошлым, бывший архитектор. Участник войны, он был ранен в бедро и остался калекой. Ницше хвастал, что в лагерь попал за интимные отношения с польками: в Каунасе, где он находился в госпитале. Однако привели его в Штутгоф не столько польки, сколько кокаин. Так по крайней мере было написано в обвинительном заключении по его делу.
Ницше проповедовал забавную теорию — теорию о непобедимости Германии. Не беда, мол что немцы потерпят крах на полях сражений. Не беда, что русские оккупируют всю Германию, и она, как и вся Европа станет коммунистической. Германия, уверял он, все равно будет центром Европы, поскольку она, Германия располагает чрезвычайно способной и многочисленной интеллигенцией. Благодаря ей немцы будут иметь большое влияние на Москву и фактически останутся хозяевами европейского континента. Подобных взглядов придерживался не один Ницше. Его теория была довольно популярна среди немцев.
