— Алёша, к тебе товарищ!
Виктор отступает от двери. «Не Инна… И как это я себе вообразил только…»
— Привет! А я не слышал, как ты пришёл, понимаешь, я на рояле играл… — тараторит Алёша, выбегая навстречу Тушнову. (Он так частит, что Флора Александровна вспоминает, как его в своё время лечили от пулеметности речи.)
— Умеешь? — спрашивает Василий, глядя вбок.
Алёша уводит его в столовую.
Проводив их взглядом, Флора Александровна поёживается:
— Как-то тревожно даже… Не хочется оставлять их одних.
— Что страшного, подумаешь! — пожимает плечами Зоя. — В крайнем случае, Алёшка на этот раз даст ему сдачи.
— А может, не даст? Может, Алёшка — толстовец, непротивленец? Мы же не знаем его взглядов, настроений… — говорит Саша.
— Остришь? — спрашивает Зоя.
— Да, настроения… — Флора Александровна что-то вспомнила. — Была я сегодня в школе по поводу Алёшиных дел, и вдруг мне говорят, что Виктор…
С полотенцем через плечо появляется Виктор. Он идёт в ванную сполоснуться.
— И что же тебе «вдруг говорят»? — небрежно осведомляется он.
— А ты, оказывается, дома… Говорят, что ты написал очень странные… — Она обрывает себя. — Ну, это разговор серьёзный. Сначала тебя накормлю.
— Спасибо.
— Сейчас тебе разогрею…
Тем временем в столовой Тушнов, кажущийся чуть пришибленным в непривычной обстановке, легонько отводит руку Алёши, который протягивает ему два увесистых альбома.
Указывая на рояль, он спрашивает:
— Ваше?
— Конечно, — просто отвечает Алёша.
— «Конечно»! Бывает, на время пианино берут.
— Это не пианино. Рояль. На нём, говорят, один раз сам Рахманинов играл.
— Специалист был?
— Выдающийся композитор, — поясняет Алёша почти без наставительности.
— А… — говорит Тушнов. — Вообще-то неплохо у вас. — Он широко разводит руки в стороны. — И метраж… и… — Он указывает на картины, висящие друг напротив друга: на одной изображены пушкари, ведущие огонь прямой наводкой по наседающему противнику, на второй битая дичь в соседстве с очень яркими овощами — помидорами и красным перцем.
Алёша раскрывает альбом и негромко произносит:
— А это папа…
Тушнов смотрит:
— Генерал был?
— Генерал-лейтенант артиллерии, — уточняет Алёша.
— В войну убило?
— Что ты! Мне уже год был, когда он умер. Инфаркт. — Минуту Алёша молчит — не скорбно (ведь он не помнит отца), а просто как положено, он знает, в таких случаях, — потом оживлённо рассказывает: — А во время войны папа один раз перед наступлением сосредоточил двести орудий на километр линии фронта! Про это в истории Отечественной войны есть. Папа первый такую плотность огня создал! Двести орудийных стволов на один километр, представляешь?!
— Ого! — Тон у Тушнова не очень прочувствованный. — Пенсию за него получаете?
— Получаем. Мать — пожизненно, а я — пока институт не кончу.
— Много, да?
— Не знаю… — Маленькая заминка. — Мама говорит, меня это не должно интересовать. А твой отец жив?
— Как будто жив, — говорит Тушнов и пожимает плечами, не то удивляясь этому, не то в этом сомневаясь. — Я его не видал пока что…
— Ну да?! Как это?..
— Да! Они с матерью… — Он хмурится и, точно уже ответил, спрашивает сам: — Брат стихи пишет?
— Чей?
— Твой.
— Кажется!
— «Кажется»! Точно. Я слыхал, из десятого класса ребята говорили: стоющие стихи. — Васька понижает голос. — Ему даже за них попало. Его, может, за них будут тягать…
— Я не знал, — говорит Алёша.
— А он дома сейчас?
— Виктор? Не знаю. Кажется. А что?
— Ничего.
И тут Алёша понимает, что Василия интересует не он, а Виктор. Но Алёша не очень самолюбив. Ему, в сущности, всё равно, чем гордиться: своими марками или своим братом, своей игрой на рояле или тем, что на этом рояле играл один раз сам Рахманинов. И он снова раскрывает альбом и дружелюбно предлагает:
— Показать тебе фотографии нашего Виктора, когда он был маленький? Зоя сама снимала.
Взглянув на фотоснимки, Тушнов замечает:
— Вроде тебя был пацан… — Тон у него такой, точно это кажется ему удивительным.
Входит Флора Александровна. Она накрывает на стол и, расставляя чашки, спрашивает Василия:
— Чаю с нами не выпьешь?
Тушнов отрицательно качает головой и говорит Алёше: «Ну, я пошёл. Пока», а Флоре Александровне: «До свидания». И направляется в прихожую. В это время Флора Александровна громко зовёт, протяжно выкликая каждое имя:
— Зоя, Саша, Виктор, — к столу!..
В прихожей, где теперь нет никого, кроме него с Алёшей, Тушнов внимательно осматривается и неторопливо натягивает пальтишко.
— А велосипед-то у тебя есть? — вдруг спрашивает он так, будто раньше всё забывал об этом спросить.
— Велосипед?.. Нету.
— Нету?! Рояль есть, а велосипеда нету?.. — И Васька хохочет, должно быть находя это чрезмерным даже для такого чудно́го дома. — Если бы у тебя был велосипед, мы б к нему приладили мой моторчик, — добавляет он, уже не смеясь и сдержанно сожалея о том, что этого нельзя сделать. — Хочешь — педали крути, хочешь — кати, как на мотороллере! Твой — велосипед, мой — моторчик, общая машина была б…
— Я уж, понимаешь, просил маму к лету купить, но она говорит: положение сейчас затруднительное…
— Загнать надо что-нибудь, — обыденно советует Тушнов. Он, видно, совсем уже здесь освоился.
— Продать?
— Угу.
— А что?
Тушнов переводит взгляд с оленьих рогов, прибитых над вешалкой, на картину (артиллерийский расчёт у гигантского орудия) и хочет предложить что-то, но потом, раздумав, говорит рассудительно и даже слегка надменно:
— Это вам самим лучше знать.
— Я сейчас попробую поговорить с мамой! — загорается вдруг Алёша.
— Конечно, давай пробуй. Я на лестнице подожду.
— Зачем? Здесь можно.
— Лучше на лестнице.
Алёша закрывает и запирает дверь за Тушновым и направляется в столовую, где Флора Александровна как раз приступила к отложенному объяснению с Виктором…
— Так вот, Виктор, мне сегодня сказали, что ты написал очень странные стихи…
— Не странные, а просто плохие, — вставляет Виктор.
— …стихи с таким настроением, которого просто не может быть у юноши в наше время, — продолжает Флора Александровна. — Пришлось мне краснеть. Удовольствия, знаешь ли, я не получила. Что-то я в ответ бормотала, но глаз старалась не поднимать, и было мне, откровенно говоря, так не по себе… Оч-чень не по себе!
…Это самое неприятное и пугающее — узнать, что таких чувств, как твои, быть не может. А ведь ты не придумал их. Ты же их испытал?.. Испытал или нет?
Виктор думает, сознавая, что, кажется, его о чём-то спрашивают, а он это пропускает мимо ушей. Потом он слышит, как Флора Александровна произносит настоятельно и раздельно:
— …Во всяком случае, я требую, чтобы впредь ты, если будешь писать стихи, сначала показывал их мне, а потом уж читал в школе!
— А я, наверно, не буду больше писать.
Виктор говорит это не слишком-то всерьёз. Но Флора Александровна сейчас же отвечает серьёзно: «Что ж, это, может, и лучше». И Виктор вздрагивает, точно ощутив внезапно резкий толчок отдачи: ещё секунду назад играл человек пистолетом, и вот толчок — не пошутил, оказывается, выстрелил…
— Может, это и лучше, потому что…
Раньше чем Флора Александровна успевает докончить, Виктор вскакивает, выбегает в прихожую, распахивает дверь и уже на лестничной площадке налетает на Тушнова.
— Ты… что здесь?..
— Жду… — Васька растерян. — А ты?
— Ухожу! — И Виктор бежит вниз по лестнице.
— И я с тобой! — кричит ему вслед Тушнов, захлопывает дверь и бежит за ним.
Он нагоняет Виктора уже на улице. Виктор идёт куда глаза глядят, но так быстро, словно торопится в определённое место. На что-то он отвечает Тушнову — автоматически и односложно, мгновенно забывая, что сказал, и его не покидает ощущение нелепости и в то же время реальности происходящего с ним. Как будто он смотрит фильм, с героем которого сроднился. И с этим героем в трудную минуту оказывается рядом мальчишка, который никогда раньше не был ему близок. И это кажется совершенно непредвиденным и не тем, чего он желал герою, но жизненным — более жизненным, чем всё, что он мог предвидеть.
— Ты их все наизусть помнишь? — спрашивает Тушнов.
— Конечно, помню. — Виктор догадывается, что речь идёт о стихах.
— Я десять раз читаю, пока запомню… — говорит Тушнов. Он делает короткую паузу. — Ребята из десятого говорили, твои стихи стоющие…
Виктор молчит.
— Тебе за них попало, да?
— Ты откуда знаешь?
— Слыхал.
— А… попало, да, — подтверждает Виктор.
