было замечено не что иное, как фигура нашего каютного пассажира, удерживаемая всеми четырьмя сильными и хорошо развитыми конечностями, с жутко повёрнутой головой, пристально смотрящей на горизонт. Он смотрел так, как будто для него наступил кошмар, и из-за некоего внезапного и необъяснимого припадка безумия он был побуждён принять такое рискованное положение.
«О боже! – сказал помощник капитана, который решил пошутить: – Вы, конечно же, упадёте, сэр! Стюард, разложите матрас на палубе, рядом с джентльменом!»
Тут не обошлось без охотного внимания нашего матроса-гренландца, вызванного посмотреть на случившееся, который, схватив небольшой моток верёвки, мягко подбежал позади пассажира и, не произнося ни слова, начал связывать его по рукам и ногам. От изумления незнакомец стал ещё более нем, чем когда-либо, наконец, он яростно запротестовал, но напрасно, его от слезливого падения уберегали его руки, связанные верёвками, одновременно препятствующими какому-либо эффективному сопротивлению, и скоро он был обходительно распластан к великому удовольствию команды.
Тогда впервые было обнаружено, что этот удивительный пассажир ужасно запинался и заикался, что, возможно, было причиной его замкнутости.
«Для че-че-чего эт-т-то?»
«Распластайтесь, сэр», – сказал Гренландец, думая, что этот лаконизм сразу станет ответом.
«Что-что-что это значит?»
«Ради удовлетворения всех окружающих, сэр», – сказал Гренландец, удивившись тупости собеседника, который даже ни разу не слышал об этом прежде.
Наконец, неохотно уступив требованиям матроса и вручив ему две монеты по полкроны, несчастный пассажир был перенесён вниз.
Последний раз я видел этого человека в Ливерпуле, когда садился в кеб у ворот Принцева дока и отправлялся в неведомое место. Он имел при себе только чемодан и зонтик, но его карманы выглядели чем-то набитыми, возможно, он использовал их в качестве саквояжей.
Теперь я должен сделать небольшой отчёт о другом и ещё более таинственном, хотя и совсем ином каютном пассажире, о котором я намекал ранее. Что вы скажете об очаровательной молодой девушке? Просто девушке, поющей «Мчащегося Белого сержанта», боевой, воинственного вида девушке, её отец, должно быть, был генералом. Её волосы были тёмно-рыжими, её глаза были синими, её щёки были белыми и красными, и капитан Риг был ей весьма предан.
На любопытные вопросы матросов относительно того, кем она была, стюард заранее ответил, что она была дочерью одного из владельцев Ливерпульского дока, кто ради физического и душевного здоровья отослал её в Америку на «Горце» под присмотром капитана, который был его хорошим другом; и теперь эта юная леди возвращалась домой после своего путешествия.
И действительно, капитан заменил ей внимательного отца и часто прогуливался с ней под руку мимо несчастного осведомителя, который время от времени выбирался из своей задумчивости и бросал тайные удивлённые взгляды, будто бы сочтя действия капитана за дерзость.
Глядя на его красивую опеку, я решил, что капитан вёл себя неблагородно по меньшей мере, помогая себе её очаровательным обществом для того, чтобы износить свою остающуюся старую одежду: не по-джентльменски делать вид, что бережёшь своё лучшее пальто, когда рядом случайно оказывается леди; действительно, он обычно жаждал шанса сбросить его, превратив в понтон через лужу, как поступил бы сэр Уолтер Рэйли, чтобы леди не смогли испачкать подошвы своих изящных сандалий. Но этот капитан Риг не был никаким Рэйли и едва ли истинным джентльменом вообще, как я говорил ранее. Всё же, возможно, что в этом случае он мог носить свою старую одежду, нарочно демонстрируя своё презрение к туалету, поскольку он был всего лишь опекуном юной леди, ведь множество опекунов не заботится о том, насколько по трёпано они выглядят.
Но из-за всего этого дефиле было всего одной из разновидностей долгого списка флиртов между этой боевой нимфой и плохо одетым капитаном. И, конечно же, если её хорошая мать, будь она жива, вдруг увидела бы эту молодую леди, то предложила бы ей прочитать и усвоить бесконечную лекцию о её поведении в подражание английским дочерям г-жи Эллис. Я не буду много говорить об этой анонимной нимфе, а скажу только, что когда мы достигли Ливерпуля, она вышла из своей каюты в богато вышитом шёлковом платье, кружевной шляпе с вуалью и со своеобразным китайским или пляжным зонтиком, который один из матросов назвал «spandangalous4», и капитан проследовал за ней в своём лучшем тонком сукне и бобре и с золотоглавой тростью, и затем они вошли в карету, и это было последнее, что я видел; надеюсь, что теперь с ней всё хорошо, и она счастлива, хотя у меня есть некоторые сомнения.
Теперь остаётся сказать о пассажирах третьего класса. Не более чем двадцать или тридцать из них были главным образом механиками, возвращающимися домой после процветания в Америке, чтобы сопроводить своих жён и семьи назад. Они были единственными обитателями третьего класса, о которых я почти ничего не знал, пока однажды ранним утром в сером рассвете, когда мы проходили Чистый мыс, южную точку Ирландии, из переднего люка не появился высокий ирландец в потёртой рубашке из тика и, прислонившись к поручню, не взглянул на берег с застывшим, вызывающим воспоминания выражением лица, старательно царапая свою спину обеими руками. Все мы начали вглядываться, никто никогда не видел его появления прежде, и когда мы вспомнили, что он, должно быть, занимал весь нижний проход своей койкой, то единственная вероятная причина его появления стала шокирующе очевидной.
Я почти забыл сказать про другого нашего пассажира, маленького мальчика, ростом не выше четырёх футов, английского паренька, который, когда мы прошли приблизительно сорок восемь часов от Нью-Йорка, внезапно появился на палубе, прося что-нибудь поесть.
Оказалось, что он был сыном плотника, вдовца, кто с этим единственным ребёнком приехал в Америку на «Горце» приблизительно шесть месяцев назад, где он впал в запой и скоро умер, оставив мальчика одиноким сиротой в чужой стране.
В течение нескольких недель мальчик бродил вдоль причалов, прибегая к сомнительным средствам к существованию, как то высасыванием патоки из освободившихся бочек с судов из Вест-Индии, а иногда угощая себя случайными апельсинами и лимонами, плавающими в доках. Иногда он проводил свои ночи в киоске на рынке, иногда на пустой большой бочке на пирсе, иногда в дверном проёме, а однажды в караульном помещении, из которого он сбежал следующим утром, проскочив, как он сказал мне, прямо между ног привратника, когда тот делал нагоняй другому бродяге за неоднократно покинутые общественные благотворительные учреждения.
Наконец, слоняясь вдоль доков, он случайно заметил «Горца» и немедленно признал его тем самым судном, который привёз его и его отца из Англии. Он сразу же решил вернуться на нём и, обратившись к капитану, изложил свои доводы и по просился на борт. Капитан отказался брать его, но, нисколько не обескураженный, героический малыш решил скрыться на борту до отплытия судна, что он и сделал, как он рассказал нам, спрятавшись затем между палубами и, кроме того, в узком пространстве между двух больших бочек с водой, из которого он время от времени высовывал голову ради свежего воздуха. И только пассажир третьего класса как-то раз поднялся ночью, засунул палку и погрохотал ею там, где был мальчик, думая, что тут живёт необычно большая крыса, которая украдкой плывёт через Атлантику. Есть много таких пассажиров, постоянно курсирующих между Ливерпулем и Нью-Йорком. Как только он обнародовал факт того, что он оказался на борту – чего не должно было случиться, пока он не решит, что судно уже находится вне видимости с берега, – капитан вызвал его на корму и после предоставления ему полной встряски и угрозы выбросить за борт, как лакомый кусочек, Джону Акуле, приказал помощнику послать его на бак к матросам и позволить ему жить там. Матросы приняли его с распростёртыми объятьями, но, прежде чем обласкать, полностью помыли в шпигатах, причём
