Прошло несколько месяцев. Лоранс коротала одинокие вечера в доме мужа, читая при свете единственной свечи «О духе законов» Монтескье, надеясь, что научится поддерживать «умные» разговоры. Монзегль проводил время в кафе и казино. Лоранс писала домой трогательные письма, в которых просила денег. Судя по всему, Монзегль видел в жене аккредитив, с помощью которого можно было тянуть деньги из тестя и тещи. Бальзаки замкнулись в себе, сочувствуя несчастьям дочери. В 1825 г. двадцатитрехлетняя Лоранс умерла, родив второго ребенка. Возможно, причиной смерти стал туберкулез, хотя добить ее вполне могли горе и истощение. Судя по описи имущества, составленной после ее смерти, почти все ценные вещи перекочевали в ломбард. Остался лишь платяной шкаф, забитый модными нарядами Монзегля. Год спустя идеальный муж женился на семнадцатилетней.
Раскаяние – не то чувство, какое можно смело приписывать Бальзаку. И все же, когда он страстно осуждает институт брака как «узаконенную проституцию» и резко осуждает поверхностное «образование», предоставленное женщинам, трудно не вспомнить его гедонистические взгляды в то время, когда Лоранс выходила замуж. Особенно если учесть, что персонаж, который наиболее страстно обличает пороки общества, носит фамилию Эглемон – почти зеркальное отражение фамилии Монзегль, только без драгоценного «з»211. Если бы Бальзак в глубине души не ощущал неразрывной связи со своей семьей, возможно, обвинения в адрес матери, которую он упрекал в том, что она убила Лоранс212, не были бы такими жестокими. Даже в двадцать два года он боялся заразиться «семейной болезнью»: «Должен сказать тебе с полной уверенностью, что бедная мама постепенно превращается в бабушку, только хуже. Я надеялся, что положение, которого она достигла в жизни, повлияет на ее личность и изменит ее характер, но этому не суждено сбыться. Ах, Лора, следи за собой, и давай оба будем следить друг за другом. У всех наших близких нервический склад характера. В молодости еще можно обманываться, но эта болезнь проникает в душу постепенно»213.
В 1844 г. Бальзак признавался Эвелине Ганской, что уже давно наблюдает за «странным превращением сестры в мать»214. К тому времени он создал уже много вымышленных семей и мог себе позволить испытывать пессимизм относительно наследственности. В 1821 г., вбив себе в голову модные идеи о природе гения, Оноре еще видел в чудачествах родителей какую-то надежду для своего будущего: «В мире нет другой такой семьи, как наша, и я искренне верю, что каждый из нас по-своему неповторим»215.
Его впечатления наиболее очевидны не в отдельных замечаниях, разбросанных по письмам, которые к тому же сочинялись под влиянием текущих событий. Особенно заметен контраст между бледными юношескими зарисовками Бальзака и его зрелыми «Сценами частной жизни». Взять, к примеру, «Евгению Гранде» (Eugénie Grandet), где «наблюдение» приобретает характер предвидения, где каждая фраза чревата другими историями, причем дальнейшее развитие получили не все: «Бывают в иных провинциальных городах такие дома, что одним уже видом своим наводят грусть… В этих домах есть что-то от безмолвия монастыря, от пустынности степей и тления развалин. Жизнь и движение в них до того спокойны, что пришельцу показались бы они необитаемыми, если бы вдруг не встретился он глазами с тусклым и холодным взглядом неподвижного существа, чья полумонашеская физиономия появилась над подоконником при звуке незнакомых шагов».
По иронии судьбы, сразу после помолвки с Монзеглем Лоранс полюбила другого, и именно Оноре внушил ей отказаться от любимого, так как тот был небогат. Избранником Лоранс стал двадцативосьмилетний литератор, с которым Бальзак познакомился в Париже в начале 1821 г. «Значит, ты еще не слышала, что бедняжка Лоранс по уши влюбилась в Огюста де л’Эгревиля? Не подсказывай ей, что я предал дело огласке, но мне с трудом удалось убедить ее, что из писателей выходят ужасные мужья, разумеется, с финансовой точки зрения»216. Впоследствии Бальзак много лет убеждал в обратном Эвелину Ганскую.
Огюст Лепуатвен – или, когда того требовали обстоятельства, Лепуатвен де л’Эгревиль – человек, который, по его словам, «создал» Бальзака217. Он был высок и красив, щеголял военной выправкой, и в глазах у него горели непокорные огоньки. Вот кто стал первой «феей-крестной» Бальзака. Во время визита на съемную квартиру его родителей в Париже один приятель по факультету права рассказал Бальзаку о человеке, который зарабатывает сочинением романов. Бальзак пригласил обладателя ценного качества в самый дешевый парижский ресторанчик – заведение Фликото на площади Сорбонны, «храм голода и нищеты», описанный в «Утраченных иллюзиях», где, несмотря на разные ингредиенты, меню не менялось никогда, а прославленная вывеска сулила «Хлеба столько, сколько сможете съесть»218. В конце «омерзительного» обеда Лепуатвен, свернув салфетку, буркнул: «Продолжение следует»219, выказав своеобразное чувство юмора. Новый знакомый оказался куда лучше предложенного угощения. К счастью, Лепуатвен разделял мнение Бальзака о нем самом: «Он славный малый (Бальзак снова писал о себе в третьем лице. – Авт.), у него есть мозги, но лучше всего то, что он болтун. Если бы весь тот наш разговор издали, получилось бы тридцать печатных листов»220. Лепуатвен явно разглядел над своим новым знакомым вывеску: «Столько романов, сколько сможете опубликовать». Они пришли к соглашению. Бальзак должен был сочинить несколько произведений, которые Лепуатвен отшлифует и продаст издателям. В течение следующих пяти лет Бальзак выпустил девять романов под псевдонимом; три из них были написаны совместно с Лепуатвеном, остальные шесть – самим Бальзаком. В 1822 г. свет увидели пять романов. Наконец-то у Бальзака появилась регулярная работа и даже, как у Растиньяка, матерый преступник (ну, почти преступник), который помогал ему взобраться на первую ступеньку социальной лестницы.
Много лет спустя Лепуатвен, по-прежнему стиснутый рамками журналистики, вспоминал о своем великом открытии. В 1841 г. он работал в «Фигаро» (предтече современной газеты) и рассказывал молодому писателю-социалисту, который пришел просить работу: «А знаете, вам повезло, что вы наткнулись на меня. Все, кому я давал работу, добивались успеха. И только я сам ничего не достиг, а я старше, чем они. Я создал их всех! Возьмите старину Бальзака – тоже мое творение! Сколько планов мы с ним строили! Мы вместе написали несколько романов – правда, следует заметить, что это худшие романы Бальзака… В те дни он был молод, очарователен, наивен и счастлив; с ним легко работалось. Он был похож на маленькое пушечное ядро: широкоплечий, примерно как вы, голова росла прямо из живота, а живот – из ног! Он был прилежен и скромен! Теперь его окружает дурная слава – невероятно, я ничего не понимаю! Я знал его, когда он только начинал! Он, сноб этакий, воспринимает себя всерьез и теперь даже смотреть не желает на старого приятеля. Ах, я мог бы такое рассказать вам о нем!»221
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
