мишень уходила из зоны видимости счетчиков – счет резко падал. Если мишень уходила на полсантиметра от зоны видимости, уменьшение счета составляло 104 раз.
Образование одиночного Λ-гиперона должно было приводить к рождению π0-мезона, который бы вылетал, даже когда мишень находилась еще в тени коллиматоров, но распадался на 2 гамма-кванта уже в зоне видимости регистрирующих счетчиков, как показано на Рис. 28-4.
Поэтому если бы возникал Λ-гиперон, то экспериментаторы должны были увидеть избыток сигналов, даже когда мишень находилась за пределами зоны видимости счетчиков. Но что должно стать точкой отсчета для такого избытка? Что должно быть фоновым процессом?
Бруно с коллегами придумали простой и красивый выход: давайте поменяем поле магнита синхроциклотрона на обратное. Тогда пучок протонов полетит не слева направо как на Рис. 28-4 а), а справа налево (Рис. 28-4 б). Рожденный Λ-гиперон полетит в другую сторону от коллиматора, и гамма-кванты от распада π0-мезона не попадут в счетчик. Оцените изящество предложения: в одной и той же конфигурации установки определяется и эффект, и фон!
Сигналом образования одиночного Λ-гиперона в процессе (11) стало бы различие в счетах для прямого и обратного направления магнитного поля ускорителя.
Однако никакого различия найдено не было. Отсюда был сделан вывод, что сечение рождения одного Λ-гиперона по крайней мере в 105 раз меньше сечения образования π0-мезонов протонами.
Рис. 28-4. Схема опыта по образованию одиночного Λ-гиперона.
Впоследствии Бруно оценивал эту работу так:
«Здесь, в Дубне, у меня сложилась довольно ясная идея о том, что между большой продолжительностью времени жизни частиц, которые сегодня называются странными, и большой вероятностью их образования существует противоречие. Эта проблема позволила нам сформулировать независимо и немного раньше, чем Пайс, принцип ассоциативного рождения странных частиц. Этот принцип в то время не был признанным, и появилась даже экспериментальная работа Шейна и др. о том, что Λ-гипероны рождаются в одиночку в реакции π- + p → Λ + π0. Поэтому большая группа сотрудников, среди которых я упомяну Баландина, Жукова, Селиванова, искала на нашем синхроциклотроне одиночное образование Λ-частиц при столкновениях нуклонов с ядрами. Результат был отрицательным, что показывало ошибочность работы Шейна и полностью удовлетворяло нашу философию об ассоциативном рождении странных частиц… Вообще наша философия о частицах, которые сегодня называют странными, была совершенно правильной, но нам не хватало ума придумать “странность”, и мы все время размышляли с помощью требования сохранения полного изоспина T и его третьей компоненты Tz, при этом вполне отдавая отчет, что сохранение Tz, которое в области пионов и нуклонов не что иное, как сохранение электрического заряда, в случае новых частиц есть совсем нетривиальная вещь. Однако, повторяю, не могли придумать квантовое число S- странность» [95].
Этот пассаж умиляет выражением «не хватило ума придумать». Да, никакого самолюбования у Бруно не было. Была абсолютно трезвая оценка своих работ.
Вспоминается любопытный случай: когда включали в сборник трудов Бруно русский перевод его автобиографической статьи Una nota autobiografica [8], Ирина Григорьевна Покровская, секретарь Бруно, и Татьяна Дмитриевна Блохинцева, одна из редакторов сборника, в один голос восстали против фразы «От моего учителя Энрико Ферми я много раз слышал, что амбиции только увеличиваются с возрастом». Обе утверждали: переводчик что-то напутал. Не мог такой скромный, свободный, без какого-либо намека на самовосхваление человек, как Бруно, даже думать о каком-то честолюбии, амбициях, наградах.
Конечно, Бруно были не безразличны отзывы о его работе и о его месте в науке. Но, как человек большой внутренней свободы, он мог спокойно признаться, что не все понимал и где-то «не хватило ума придумать».
Клоуз поэтически пишет об этой статье Бруно по ассоциативному рождению странных частиц: «Как падение дерева в лесу, которое никто не слышит, так и работа Бруно вне Дубны была никому неизвестна», а вот имя Абрахама Пайса, который в том же году додумался до этой же идеи ассоциативного рождения странных частиц, вошло в учебники. Да, в историю вошел А. Пайс, но то, что Бруно смог выдвинуть идею такого уровня, еще раз подчеркивает его величие как физика.
Итак, с одной стороны, у нас есть все документальные свидетельства, что Бруно в Дубне занимался экспериментами по физике элементарных частиц. С другой стороны, Клоуз и Туркетти предлагают свое видение. Туркетти, например, считает, что «главным подарком для русских стало участие Понтекорво в разработке техники нейтронного каротажа». Он пишет: «Воспоминания выдающегося русского геофизика подтверждают существование у Бруно важного знания, которое, возможно, сыграло решающую роль в решении Советов дать “убежище” ученому итальянского происхождения».
Начинаешь смотреть ссылку на воспоминания «выдающегося русского геофизика» и выясняется, что это некто Борис Иерузалимский, который писал, что решающую роль в развитии в СССР нейтронного каротажа сыграл… вы думаете, Понтекорво? Нет! – Г. Н. Флеров.
Георгий Николаевич Флеров был директором Лаборатории ядерных реакций ОИЯИ, принимал активное участие в советском атомном проекте. Он действительно вложил много усилий в развитие нейтронного каротажа в СССР. В отличие от работ Бруно, он использовал не радиоактивный источник, а портативный нейтронный генератор. Тогда причем здесь Бруно? Согласно Иерузалимскому, идею нейтронного каротажа подсказал Флерову именно Бруно.
Но работа Бруно по каротажу была опубликована в научном журнале, никакого секрета она не представляла. Сам Бруно никакого участия в разработке нейтронного каротажа в СССР не принимал. Конечно, он мог рассказать Георгию Николаевичу про свои работы, но делать из этого Бруно ответственным за расцвет советских работ по нейтронному каротажу – это слишком большое преувеличение.
Уже упоминалась красивая фраза Ф. Клоуза:
«Бруно Понтекорво принес с собой уникальный опыт, который в течение пяти лет нещадно эксплуатировался Советскими властями для продвижения их ядерных амбиций».
История советского атомного проекта сейчас детально изложена на основе множества документальных свидетельств. Совершенно точно известно, что участником советского атомного проекта Бруно не был. Поэтому «нещадно эксплуатироваться» он мог только в экспериментах на дубненском синхроциклотроне. Но можно ли назвать опыты по одиночному рождению Λ-гиперона – «удовлетворением ядерных амбиций сталинской верхушки»?
Конечно, Туркетти, Клоуз и многие другие хотят найти объяснение, почему сам факт нахождения Бруно в России скрывался в течение пяти лет. Например, Клоуз хитроумно связывает появление Бруно в 1955 г. с исчезновением Кима Филби. По-моему, все это попытки найти черную кошку в темной комнате, где ее нет.
Объяснение может быть самое тривиальное – хрущевская оттепель: поменялась власть, поменялся уровень секретности, изменились общественные настроения.
В 1954 г. у Бруно сняли телохранителей. В 1955 г. Гидротехническая лаборатория была преобразована в Институт ядерных проблем АН СССР. Еще через год он стал международной организацией – Объединенным институтом ядерных исследований (ОИЯИ).
Изменение уровня секретности четко отражается в отзывах первых иностранцев, посетивших Дубну в 1955 г:
«Они [русские] спрашивали нас, что бы мы хотели посмотреть. Мы видели
