Обратно он шел очень медленно, сгорбившись, загребая снег ногами. На мосту остановился, перегнулся через перила и поглядел вниз. Настоящие холода не приходили, и Москва-река еще не встала. Он вытащил из кармана пистолет и долго держал над водой, покачивая в руке вверх-вниз, будто взвешивал. Наконец разжал онемевшие пальцы. Блеснул серебряный бок. Моргнул изумрудный глаз. Вода чавкнула и проглотила маленький серебряный пистолет с изумрудом на рукоятке.
Дома Ожогин прошел в кабинет и попросил барышню соединить его с кинофабрикой. Чардынин, который целыми днями просиживал на фабрике, как он говорил, «для порядка», сразу снял трубку.
— Вася, — глухо сказал Ожогин. — Собирайся, Вася. Едем в Ялту. Строиться будем. Здесь делать нечего.
— Хорошо, Саша, — как всегда флегматично ответил Чардынин. — Очень хорошо.
Ожогин повесил трубку, постоял несколько секунд, уставившись в пол, потом подошел к широкому кожаному кабинетному дивану, упал на него и в тот же миг провалился в глубокий сон.
Глава V. Дело государственной важности
Долгорукий Михаил Юрьевич, полноватый невысокий мужчина, ничем не похожий на билибинские сказочные портреты своего далекого предка, сидел в собственном кабинете, расположенном на верхнем этаже нового здания Государственной Думы, которое вознеслось в Охотном Ряду три года назад и называлось москвичами не иначе как «монстр» за помпезность и диковатое смешение изломанных конструктивистских кубов с портиками и колоннами неоклассицизма. После 17-го и Дума, и кабинет министров переехали в Москву. Петербургу же оставили обязанности исключительно представительские.
Михаил Юрьевич ждал. Сейчас должен был прийти Сергей Эйсбар. Фамилия нерусская. Чужак. Это хорошо — всегда можно свалить на чужака, если все провалится. Из собранного помощниками досье следует, что талантлив, циничен и груб — продуктивное сочетание.
Долгорукий встал из-за стола и подошел к окну, выходящему на крыши домов, что лепились в переулках между Тверской и Большой Дмитровкой. На деревьях лежали шапки снега, дворники из окрестных домов помогали юному отпрыску чьей-то фамилии выкапывать из снега автомобиль — занесло чуть ли не до стекол. Долгорукий с любовью смотрел на снег, грязную кашу на проезжей части, продавщиц снеди, закутанных в платки, которые тоже застряли со своими тюками и теперь переругивались друг с другом — легко с этой дремотной страной, ни у кого нет времени сосредоточиться на своих мыслях, все всегда вытаскивают то, что где-то увязло. Хотя… Последнее время подвижки есть. Дороги начали мостить. Женщинам дали право голоса. И этот грандиозный план всеобщей электрификации. «Так у нас дело дойдет до того, что в каждой деревне по электрическому театру поставят, — подумал Долгорукий. — И кино станет важнейшим из искусств». Вот и хорошо. Народишко-то может прийти в себя и опять взяться за бунт. Ну так ему надо показать, чем бы кончилось дело тогда, в октябре 17-го, — снять на пленку эдакую молотьбу средневековую. А то и с Босхом. Чтоб прямо на улицах головы отрывали и ели.
Сам Долгорукий жаловал новейшие течения — сюрреалистов, усатого испанца и другого — с угольными глазами. Но в России такое показывать нельзя, особенно в кинозалах — не для того билетики покупают. Тут надо попроще — зато помощнее. Помпезность нужна для успокоения масс.
Долгорукий рассмеялся: за окном, на улице, бабки и авто высвободились из снежной грязи одновременно и будто стоп-кадр тронулся. Авто засигналило и бодро двинулось в путь, а зипуны, размахивая руками, поволокли свои тюки.
Тут раздался стук, появилась голова секретаря, Долгорукий кивнул, и в комнату вошел Эйсбар.
Эйсбар ехал со съемок и в голове у него еще крутились последние кадры: конькобежцы на льду стадиона наматывали один круг за другим. Что-то раздражало его в сегодняшней съемке. Он заранее знал, что на пленке не будет того, чего он хочет, — ни немой ярости конькового лезвия, ни угрюмого замерзшего лица, да и пятерки атлетов было маловато, чтобы создать эффект плавно текущей неостановимой армии, которая пригрезилась Эйсбару на арене.
В это здание его вызвали вчера специальной правительственной депешей, которую доставил нарочный на черном лакированном «форде» с двуглавым орлом на дверце. В депеше значилось, что ему следует явиться к «советнику по особо важным делам г-ну Долгорукому». Эйсбар удивился, зачем он понадобился советнику по особо важным делам и что за дела такие важные могут быть у советника к нему, однако мысли о предстоящей утром съемке конькобежного турнира занимали его гораздо больше. И теперь, входя в кабинет Долгорукого, он хмурился, недовольный собой и работой.
— О чем вы думаете? Не успели закончить дела? — спросил его Долгорукий после короткого взаимного приветствия.
Он сидел за своим столом в кресле. Эйсбар же оседлал, как конька, предложенный стул.
Эйсбар усмехнулся.
— Вы меня поймали. Да, нехорошо поработал утром — даже проявлять пленку не буду. Знаете, случается.
— Как часто? — Долгорукий смотрел на Эйсбара отработанным взглядом, в котором читалось внимание и желание предложить поддержку. Но сквозь деловитый взгляд быстро оценивал посетителя. Одет по-богемному: фланелевая рубашка, твидовый английский пиджак вместо сюртука, вокруг шеи намотан шарф. Но вещи добротные, даже дорогие. На себя не скупится — это хорошо. СЕБЯЛЮБИЕ, как правило, делает человека открытым для предложений.
— Вопрос поставленной задачи, — ответил Эйсбар. — Для ее решения сегодня явно не хватало съемочных возможностей.
— Вот, Сергей Борисович, это и есть тема нашего разговора. Мы хотели бы предложить вам возможности, достойные ваших замыслов. Чтобы вы сами определяли количество нужных вам спортсмэнов на ледовом стадионе, например.
Эйсбар прищурился:
— Однако… Кажется, мы тут находимся в интриге для детективной фильмы — слежка, намеки? Что еще? Расследование?
— Да это я пытаюсь вас заинтересовать, — засмеялся Долгорукий открытым обаятельным смехом. — Вашими же методами. А что — попал в точку с конькобежцами? Это несложно было узнать у секретарши на кинофабрике. Курите? — Долгорукий открыл коробку с небольшими сигарами. Встал из-за стола, взял с книжной полки газету и развернул перед Эйсбаром. — Читаете по-английски?
Эйсбар покачал головой.
— А иногда тайные знания имеют смысл. Вот что опубликовала голливудская газетка в ноябре 17-го года — телеграмма от одного из тамошних фильмовых директоров, выходца из Винницы: «Николаю Романову зпт Петроград (Россия) тчк Был бедным мальчиком зпт жил Виннице зпт ваши полицейские не очень славно обошлись со мной и моим народом тчк Говорят, вы имеете виды на проблемы тчк Не обижаюсь на дурное обращение вашей полиции тчк Если согласны приехать Голливуд зпт предлагаю работу артиста моих фильмах тчк Приму ваши условия гонорара тчк Ответ оплачен тчк Мое почтение вашей семье тчк». Как вам это нравится? Какое чувство сюжета? «Красная паника» для них не пустой звук. А у нас поохали и успокоились, хотя храбриться ой как рано — опасность не просто близка, она вокруг! Невидимая, неслышимая — ну, вы, как режиссер, можете меня понять. Страна велика, а Петербург крохотный — это же комарик, стрекоза на теле бегемота. Короче, надо всех — раз! — и напугать! А потом — раз! — и успокоить! Любопытна вам такая история?
