Наступило завтра, и он не появился. Пришла очередная записочка с презабавным рисунком: ворота Зимнего дворца, прорисованные с удивительной тщательностью, а перед ними две фигурки — повыше и пониже. Эйсбар и Ленни. У одной в руках штатив, у другой камера наперевес. Внизу подпись: «Защита Зимнего». Ленни улыбнулась, разорвала записку и выбросила в форточку.
Вечером она шла по улице в мягком кашемировом пальто, свистнутом у Жориньки и стянутом на талии широким поясом. С удовольствием скрывалась в его одежде и от себя, и от других. Пальто, доходящее Жориньке до колен, при каждом шаге хлопало ее по щиколоткам, будто куда-то подгоняло. На перекрестке около фонаря на нее глянула девица-ветреница. Ленни усмехнулась, надвинула шляпу на лоб, подошла к гулене, рукой в перчатке тронула ту за подбородок — и получила в ответ дурацкую улыбочку. Поморщилась и пошла, подпрыгивая от холода, дальше.
Глава VI. Ялтинский отшельник
Он уехал сразу после Нового года. Прислуге было выплачено годовое жалованье и наказано следить за квартирой.
На вокзал и Ожогин, и Чардынин явились, словно сговорившись, налегке: с кожаными саквояжами, в которых лежало по смене белья и по запасной рубашке.
В Крым ехали долго, больше двух суток, в мягком спальном вагоне с бархатными диванами. Проводник носил чай терпкого красно-кирпичного цвета, какой бывает только в поездах российских железных дорог.
На станциях выходили, брели, сгорбившись под снегом и ветром, в облупленные деревянные вокзальчики, спрашивали в буфете рюмку водки, закусывали икоркой и рыбкой. Вернувшись, снова погружались в полудремотное состояние: вагонная качка уводила в сон, в грезы, в небытие. Ожогин сидел, откинувшись на бархатную спинку дивана, с полузакрытыми глазами, не глядя в окно. Его не интересовал мелькающий и уносящийся в прошлое пейзаж. Но, проснувшись на второе утро, вдруг обнаружил, что за окном больше нет снега — только плачущие мокрые деревья, похожие на свечки, — и какая-то тяжесть, давившая грудь, вдруг ушла, растворилась, смытая этим зимним южным дождем.
В Симферополе наняли таксомотор. Ехали через перевал часа три, а то и больше — Ожогин не заметил времени. Когда въезжали в Ялту, он вдруг пробормотал:
— Остров Крым.
— Почему остров? — удивился Чардынин. — Полуостров.
— Потому что отрезаны от всего и ото всех.
Чардынин, не желавший поддерживать тему отшельничества, промолчал.
Наняли дачу в горах, в нескольких километрах от Ялты. Васенька Чардынин, верный друг, понял, что деловые планы форсировать не надо — а то Саша совсем забросит идею русского Холливуда. Все то, о чем они говорили в Москве перед отъездом — освоить купленные давным-давно земли, построить съемочные павильоны под крымским солнцем, снимать про приключения — горные дороги, корабли, отважные пираты…
Зимний Крым Ожогина успокоил. Дачу он просил не новомодных архитекторов — чтобы без люстр в виде цветков, теряющих лепестки, и без окон в виде плачущих рыб, а старенькую, с колоннами, от какого-нибудь отставного отшельника оставшуюся в наследство неведомо кому, мертвой душе. А Чардынину что? Ему только идею подкинь, и он тихонько, неторопко ее пестует, в одежки реальности одевает — слой за слоем, как малыша на зимнюю прогулку. Телеграммку пошлет, еще одну, пяток, звоночек телефонный — подряд десяток разков, — глядишь, и все решается, как будто само собой, а Василий Петрович только тихо руки потирает и посмеивается.
Дачку он нашел неожиданную: когда-то она принадлежала Великому драматургу, покойному мужу Зарецкой, а, стало быть, сейчас — ей самой. На этой дачке рядом с другом Чардынин зажил в тихом предвкушении, что скоро что-то начнется — уж наверняка. Последние полтора года, когда Ожогин почти отошел от дел, помощник его отчасти свыкся с дремотной жизнью, казалось ему, будто время проходит под пыльными плюшевыми пальто в гардеробной, которые, может, и разберут к зиме, а то и новые купят. В какой-то момент хотел уехать домой, в Нижний, к небольшому фамильному кожевенному делу, но Саша так просто попросил его не бросать, что остался. Вроде как младшим братом. Теперь же, во влажном январском Крыму, с театральными сугробами на кустах магнолий, он чувствовал: пыльное время подходит к концу.
Потихоньку от друга Чардынин обзавелся крымскими картами, которые рассматривал, сидя в другом конце дома, на балкончике со стороны, противной от моря. Земли, купленные Ожогиным в середине 10-х годов, были огромны. Чардынин водил пальцем по карте и мечтательно перебирал названия будущей кинодержавы, невидимой даже в его воображении, но… Мечталино? Светлый путь? Были тут в чести старинные тюркские названия, от которых веяло темным колдовством, были и другие — гордые, греческие. Новый Ливадион? Или просто — Рай?
Ожогин в основном сидел дома. Сначала часами просиживал около окна, разглядывая пейзаж: склон каменистой горы справа, низкорослый лес вниз-вниз — до моря, — высокие мачты двух пальм и кипарисов на уступе слева. Живность с собой он не взял, даже собак, по которым очень скучал. Однако новых покупать побоялся — тоска и боль охватили его, когда подумал о новой привязанности.
Иногда выезжал в Ялту, один. Как-то встретил там приятнейшую пару: виолончелист и его жена, певица. Они путешествовали по южным землям и Кавказу, давая концерты там, где заблагорассудится: предлагали городским властям вывесить афишу, и слушатели к вечеру собирались. Оказывается, виолончелист был очень известен и в Европе, и в русских столицах, но сбежал от безумств почитателей и антрепренеров, захотел свободы. Теперь за ним из города в город кочевали праздные зрители, но таких было немного.
От приглашений местной знати выступать в домах или погостить путешествующие музыканты отказывались. Но на приглашение провести несколько дней в доме Ожогина Владислав Лямский согласился. Обратил внимание на печальный взгляд полного господина, приславшего букет цветов певице и коробку с редким коньяком музыканту.
Гостили Лямские два дня. Ожогин показывал им выписанный из Франции атлас растений, которым, вероятно, могло бы найтись место в здешних садах. Свой род занятий он отрекомендовал как «по строительной части». Но вечером, когда, закутанные в пледы, они сидели на террасе второго этажа, когда заговорили о том, что небо и море сливаются в экран, очерченный рамками горы справа и кипарисами слева, Ожогин сдался.
— А вы хотели бы сыграть для фильмы? Не для глупой мелодрамы, конечно. Но если крупная трагедия? — отчего-то волнуясь, спросил он Лямского.
Лямский, невысокого роста человек с улыбающимися глазами, едва не подпрыгнул на стуле от удивления:
