Но настал 1411 год. В Силезию вернулась зараза, и во что бы то ни стало, начали искать виновных, причем не евреев – евреи в качестве виновных уже всем приелись, требовалось разнообразие. А матери не посчастливилось. Соседи и сограждане учились быстро. Уже во время предыдущих охот выяснилось, что донос – вещь выгодная, что приносит конкретную пользу. Что этим приобретается благосклонность властей. И что нет лучшего способа отвести подозрения от собственной личности.
Но самое главное – там был Конрад, первородный сын князя Олесницы. Конрад, который безошибочно учуял, где настоящая власть, он отказался от правления унаследованным княжеством и выбрал духовную карьеру. В 1411 он был препозитом вроцлаского кафедрального капитула и очень, очень жаждал быть епископом. Но для этого же надо проявиться, стать известным. Лучше всего – как защитник веры, гроза еретиков, вероотступников и чародеев.
И вот из доносов следует, что, несмотря на благочестивые усилия, в Свиднице и Яворе продержалась бегардская зараза, что существуют еще катары и вальденсы, что продолжает действовать Церковь Свободного Духа. И снова доминиканско-францисканский трибунал принимается за работу. Трибуналу активно помогает свидницкий палач, Йорг Шмиде, работающий с задором и энтузиазмом. И это ему принадлежит заслуга того, что противная бегинка и еретичка Маргарита Рот созналась во всех предъявленных ей деяниях. Что молилась за второе пришествие Люцифера. Что делала операции абортов, и занималась пренатальными[90] исследованиями.
Что совокуплялась с дьяволом и раввином, причем одновременно. Что от этого совокупления имела выродка. То есть меня. Что травила колодцы, разнося тем самым заразу. Что на кладбище выкапывала и оскверняла останки. И, наконец, самое ужасное: что в церкви, во время Поднесения, смотрела не на облатку, но на стену.
В итоге: мать сожгли на костре на оболони за церковью Святого Николая и чумным кладбищем. Перед смертью она покаялась, поэтому к ней проявили милосердие. Двойное. Ее задушили перед сожжением и пощадили ее незаконнорожденного сына. Вместо того, чтобы утопить, как того требовали судьи, меня отдали в монастырь. Однако сначала мне было приказано смотреть, как тело матери шкварчит, вздувается пузырями и наконец обугливается на столбе. Мне было девять лет. Я не плакал. С того дня я не плакал. Никогда. На протяжении двух лет в монастыре. Где меня морили голодом, били, унижали. Впервые я расплакался в 1414 году, на Задушки.[91] Когда узнал о том, что палач Йорг Шмиде умер, простудившись. Я плакал от ярости, что он ускользнул из моих рук, что я не смогу сделать с ним то, о чем мечтал бессонными ночами и продумал до мельчайших подробностей.
Этот щенячий плач изменил меня. Я прозрел. Я понял, что глупо жаждать мести орудиям и исполнителям, что ненужной тратой времени будет выискивать и приканчивать доносчиков, лживых свидетелей, членов трибунала, и даже их руководителя, благочестивого Пётра Баньча, лектора[92] свидницких доминиканцев. Я оставил их. В то же время, твердо решив, что сделаю все, чтобы добраться до настоящего виновника. Конрада, епископа Вроцлава. Непросто добраться до кого-нибудь такого как Конрад, необходим счастливый случай, шанс. И вот Бруно Шиллинг является для меня таким шансом.
Ты должен уразуметь, в чем смысл, Рейнмар, должен понять, что иначе поступить я не могу. Что нет, как говорится дыма без огня. Я не могу исключить, что тебя-таки перевербовали, что ты работаешь на ту сторону. Сейчас, после допросов Шиллинга, ты просто слишком много знаешь, чтобы я мог позволить тебе уйти. Возможно, ты и помчался бы отсюда, благородный и шальной Ланселот, выручать и спасать свою любимую Гиневру. Возможно, ты и сдержишь обещание хранить секреты. Думаю, да что там, верю, что именно так ты бы поступил и так себя повел. Но я не могу исключить и другого поведения. Такого, которое могло бы свести на нет мои планы. Не могу рисковать. Останешься здесь, в Совиньце. На столько, на сколько необходимо.
– Сидишь спокойно, – сам Горн прервал долгое молчание, которое наступило после его речи. – Не кричишь, не сыплешь бранью, не бросаешься на меня… Вижу два объяснения. Первое: ты стал мудрее. Второе…
– Именно второе.
Горн встал. Ничего больше сделать не успел. Дверь с треском открылась, в комнату ворвались Шарлей, Самсон и Гоужвичка. Гоужвичка держал натянутый арбалет и целился из него прямо в лицо недавнего шефа.
– Ножик, Горн, – от быстрых глаз Шарлея, как обычно, ничего не ускользало. – Ножик на пол.
Гоужвичка поднял арбалет. Урбан Горн упустил на пол стилет, который успел было незаметно вынуть из рукава.
– Ты ошибся относительно меня, – сказал Рейневан. – Потому что я, видишь ли, перестал быть наивным идеалистом. В соответствие, в общем, с твоим светлым учением. Я перешел на расчетливый прагматизм и практицизм, на соответствующие убеждения и принципы. Что мой интерес в иерархии стоит выше, чем чужие. Что всегда надо иметь в запасе аварийный план. И если уж во что-то верить, то лучше всего в золотые венгерские дукаты, за которые можно купить не одну лояльность. Твои бургманы возвратятся из похода лишь послезавтра, твои кнехты сидят под замком. Тебя тоже посадим под замок. В камеру. А мы выезжаем.
– Поздравляю, Шарлей. – Горн скрестил руки на груди. – Поздравляю тебя, ибо это же твой план и твоя операция; мня о себе как о ловком прагматике, Рейнмар слишком себе льстит. Что ж, ваша взяла. Вас трое, не считая этого предателя с арбалетом, которого, Бог свидетель, я когда-нибудь привлеку к ответственности. Однако ты, Шарлей, разочаровал меня. Я считал тебя мужчиной.
– Горн, – прервал его Шарлей. – Переходи к делу. Или переходи в камеру.
– А ты пугал бы меня камерой, если бы нас было только двое? Ты и я? Один на один? Le combat singulier?[93] Не хочешь убедиться, что бы из этого вышло?
Самсон покрутил головой. Рейневан открыл рот, но Шарлей жестом попросил замолчать.
– Хорошо. Давай убедимся, что бы из этого вышло. Ты действительно этого хочешь?
Горн не ответил. Вместо этого он подскочил, как пружина, со всей мощи ударил ногой Шарлея в грудь. Демерит полетел на побеленную стенку, оттолкнулся от нее спиной и быстро вскочил, но Горн был еще быстрее. Он подскочил, ударил правым боковым в челюсть, добавил левым, Шарлей упал, разломав табурет, Горн уже был возле него, замахнувшись ногой. Демерит увернулся, схватил его обеими руками за ногу и повалил. С пола они поднялись почти одновременно. Но это уже был конец боя. Горн проводил боковой, Шарлей легким, почти незаметным обманным движением избежал кулака, с оборота резко ударил Горна в подбородок, добавил с размаха, аж гул пошел, в пируэте ударил в лицо локтем, во втором пируэте – предплечьем, а с обратного оборота – кулаком. После этого последнего удара Горн перестал быть способным к бою. Демерит напоследок дал ему еще раз, очень сильно, потом добавил ногой, окончательно положив на доски.
– Ну, наверное, вышло бы так. – Шарлей вытер губы, выплюнул кровь. – Вот мы и убедились. В камеру, Горн.
– Мы запрем тебя отдельно, – предложил Рейневан, помогая вместе с Самсоном Горну подняться. – А, может, желаешь вместе с Шиллингом? Поболтаете себе. За разговорами время не так долго тянется.
Горн ехидно посмотрел на него из-за быстро растущего отёка. Рейневан пожал плечами.
– Твои люди, когда вернутся, тебя выпустят. Мы в это время будем уже далеко. Кстати, к твоему сведению и чтоб успокоить: мчу, как Ланселот, на выручку Гиневре, похищенной злым Мелеагантом. Другие проблемы, в том числе твои планы, временно меня не интересуют. Сводить их на нет, в частности, не собираюсь. А тайну сохраню. Так что, с Богом. Не поминай лихом.
– Иди к черту.
На дворе Гоужвичка, Сметяк и Заградил получили от Шарлея выпоротый из седла кожаный пакетик. Это было двадцать мадьярских дукатов золотом, вторая часть платы, обещанной и полагавшейся после выполнения услуги. Шарлей не был настолько глуп, чтобы отдать все сразу. Моравцы, не мешкая, вскочили в седла и исчезли вдали.
– Их поспешность понятна и показательна, – прокомментировал Шарлей, глядя им в след. – Их повторная встреча с Горном могла бы закончиться неприятно. Петлей на шее, в лучшем случае, поскольку более медленной смерти я бы тоже не исключал. Это прямо мне напоминает, что и мы должны удалиться. И побыстрее.
– Вместо того, чтобы болтать, погоняй коня. В путь!
Подковы громким эхом застучали под сводом ворот. А потом их овеял ветер, теплый ветер из Одерских высот.
Они понеслись галопом по круче взгорья, дорогой, ведущей в долину.
В долине они въехали в лес, в темное и влажное лесное ущелье. Ущелье вывело их на безлесье.
А тут дорогу им заградили полсотни всадников.
Один, верхом на сивке, выехал вперед шеренги.
– Рейневан? Хорошо, что я тебя вижу, – сказал Прокоп Голый, прозванный Великим, верховный гейтман табора, director operationum Thaboritarium. Как раз ищу тебя. Ты мне срочно нужен.
