Тут Гонора вспомнила, что оставила дверь своей каюты открытой и что всякий, кто пройдет по коридору, может увидеть труп.
- Сядьте, сядьте, сестра, - сказал старик, но она отмахнулась от него и, хромая, спустилась по лестнице. Дверь ее каюты была открыта настежь, по труп исчез. Что случилось? Кто-нибудь вошел и унес тело? А теперь ее ищут по всему кораблю? Она прислушалась, но шума шагов слышно не было - ничего, кроме мощного дыхания океана и отдаленного хлопанья двери, когда лайнер слегка накренялся. Гонора закрыла дверь, заперла ее на замок и налила себе портвейна. Если за ней придут, ей надо быть полностью одетой; во всяком случае, спать она не могла.
Она сидела в каюте до полудня, когда зазвонил телефон и корабельный эконом попросил ее зайти к нему. Он хотел только узнать, не желает ли она, чтобы ее багаж доставили из Неаполя в Рим. Гонора приготовилась к совершенно иным вопросам и ответам и потому была чрезвычайно рассеянна. Но что же все-таки случилось? У нее оказался какой-то соучастник, который выкинул в иллюминатор труп безбилетного пассажира? Почти все ей улыбались, но что они знали? Или он сам кое-как выполз из ее каюты и теперь где-нибудь залечивает свои раны? Лайнер очень велик, на нем тысячи дверей, поэтому найти молодого человека совершенно невозможно. Гонора искала его в баре и в танцевальном салоне и даже осмотрела чулан для метел в конце коридора. Проходя мимо открытой двери одной из кают, она как будто услышала его смех, но, когда она остановилась, смех прекратился и кто-то закрыл дверь. Она осмотрела спасательные шлюпки - как известно, традиционное убежище зайцев, - но все спасательные шлюпки были наглухо задраены. Она чувствовала бы себя менее несчастной, если бы могла заняться какой-нибудь привычной работой, например сгребанием и сжиганием листьев, она даже подумала спросить у стюардессы, нельзя ли ей подмести коридор, но поняла, какая это нелепая просьба.
Гонора снова увидела зайца лишь в тот день, когда они должны были прийти в Неаполь. Небо и море были серые. Воздух был удручающе сырой. Был один из тех дней, подумала она, когда время года не определить, - день, столь непохожий на лучшие дни весны или осени, один из тех хмурых дней, из которых в конечном счете складывается год. Под вечер заяц, покачиваясь, прошел по палубе под руку с какой-то женщиной. Женщина была немолодая и с плохим цветом лица, но они смотрели друг другу в глаза как любовники и смеялись. Проходя мимо Гоноры, он заговорил с ней.
- Простите меня, - сказал он.
Эта заключительная бесцеремонность взбесила Гонору. Она спустилась к себе в каюту. Все было уложено - ее книга и ее штопка, - так что ей нечем было занять себя. То, что она затем сделала, трудно объяснить. Она не была ни рассеянной, ни беспечной, но выросла при газовом и свечном освещении и потому так и не научилась ладить с электроприборами и другой домашней техникой. Они казались ей таинственными и порой капризными; из-за того что она совершенно не знала, как с ними обращаться, и всегда торопилась, они часто ломались, давали короткое замыкание или вспыхивали перед самым ее носом. Ей никогда не приходило в голову, что виновата она сама, напротив, ей казалось, что какая-то темная завеса отделяет ее от мира техники. Безразличное отношение ко всяким приборам, а также злоба на безбилетного пассажира, возможно, и побудили ее сделать то, что она сделала. Она взглянула на себя в зеркало, нашла, что ее наружности чего-то недостает, вытащила со дна чемодана старые щипцы для завивки и снова сунула их в штепсельную розетку.
В Неаполитанский залив они вошли с погасшими огнями. Двигатели бездействовали, и лайнер, потеряв управление, шел кормою вперед, увлекаемый отливом. Выслали два буксира, чтобы отвести его в порт, а передвижной генератор гавани присоединили к корабельной сети, чтобы было достаточно света для высадки. Гонора сошла на берег одной из первых. Звуки голосов неаполитанцев казались ей воплями дикарей, и, ступив на берег Старого Света, она ощутила в себе тот же трепет, какой ощутили ее предки, когда несколько столетий тому назад пересекли океан и достигли другого материка, чтобы дать там начало новой нация.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
18
Состав действующих лиц, участвовавших в Ядерной Революции, менялся так быстро, что о докторе Камероне ныне помнят только по нескольким учиненным им скандалам. На стене за его письменным, столом висело распятие. Фигура Христа была из серебра или из свинца и принадлежала к числу тех реликвий, которые туристы приобретают на глухих улочках Рима и относят в Ватикан, чтобы папа их благословил. Распятие не отличалось ни ценностью, ни красотой, и единственное его назначение сводилось к тому, чтобы удостоверить, что доктор был неофитом, грешником поневоле, так как было известно, что он не верил ни в божественную, ни в научную экологию природы; однако священник, наставивший его на путь истинный, особо подчеркнул, что господь милосерд, и старый ученый преисполнился истовой веры в то, что некая благая сила управляет мирозданием, - это, впрочем, не мешало ему не раз совершать чудовищные грехопадения. Он верил и публично говорил, что брак не является удовлетворительным способом генетического отбора. Для Управления военно-воздушных сил доктор Камерон поставил несколько экспериментов по изменению хромосомных структур, дабы резко увеличить количество людей, которых называют героями. Он верил, что в самом недалеком будущем возникнет генетическое донорство и что ученые смогут четко управлять химизмом человеческой личности. Он легко сочетал в себе веру в вечное блаженство, веру в науку и беспокойство натуры, считая себя провозвестником будущего, в котором сам он будет уже анахронизмом. Камерон был гурманом и знал, как бессмысленно напихивать себя улитками, говяжьей вырезкой, соусами и винами, но любовь к хорошей еде была, по его мнению, признаком того, что он - человек прошлого. Равным образом он считал анахронизмом собственные сексуальные побуждения - раздражающее беспокойство где-то внутри. Его жена уже двадцать лет как умерла, и у него перебывала целая куча любовниц и экономок, но чем старше и могущественней он становился, тем большей осторожности от него требовали, и он уже не мог без риска наслаждаться связью с какой-либо женщиной в Соединенных Штатах.
Камерон принадлежал к числу тех достойных стариков, которые обнаружили, что сладострастие - лучшее средство сохранить жизнь. Во время любовного акта биение его сердца напоминало уличный барабанный бой, возвещающий о казни, но похоть была для него лучшим способом погрузиться в забвение, лучшим способом преодолеть злосчастные признаки старости. С годами, по мере того как возрастал его страх перед смертью а тлением, его желания становились все более необузданными. Однажды, когда он лежал в постели со своей любовницей Лючаной, в окно влетела муха и стала с жужжанием носиться вокруг ее белых плеч. Его стариковскому сознанию муха предстала своеобразным напоминанием о тлении, и он встал с постели в чем мать родила и стал метаться по комнате со свернутой в трубку газетой "Ла коррьеро делла сера", безуспешно пытаясь убить отвратительное создание, но, когда он снова лег в постель, муха была тут как тут и продолжала жужжать у грудей Лючаны.
В объятиях любовницы он чувствовал, что холод смерти покидает его; в этих объятиях он чувствовал себя непобедимым. Лючана жила в Риме, и он встречался с нею там примерно раз в месяц. У этих поездок была, во-первых, вполне официальная причина - Ватикан хотел иметь ракету, - и причина еще более тайная, чем его любовные развлечения. В Риме он встречался с темп шейхами и магараджами, которым нужны были собственные ракеты. Команды, подаваемые одной частью его тела другой, обычно начинались с ощущения щекотки, которое через день или два, в зависимости от того, насколько он перегружал себя работой, становилось непреодолимым. Тогда Камерон летел на реактивном самолете в Италию, а через несколько дней возвращался в самом умиротворенном и великодушном настроении. Итак, однажды днем он вылетел из Талифера в Нью-Йорк и заночевал в гостинице "Плаза". Его тоска по Лючане возрастала с часу на час, как чувство голода, и, лежа в гостиничной постели, он позволил себе роскошь собрать ее воедино - губы, груди, руки и ноги. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную возлюбленную! Он страдал, по его выражению, от простого воспаления.
Утро было туманное, и, выйдя из гостиницы. Камерон прислушивался, не раздастся ли шум самолета, чтобы определить, не закрыт ли аэродром, но из-за грохота уличного движения ничего нельзя было расслышать. Взяв такси, он поехал в Айдлуайлд [международный аэропорт в Нью-Йорке (ныне аэропорт имени Джона Кеннеди)] и стал в очередь за билетом. Произошла какая-то ошибка, и ему дали билет в туристский класс.
- Я хотел бы обменять на первый класс, - сказал он.
- Простите, сэр, - ответила девушка, - но на этом самолете нет первого класса. - Она не взглянула на него и продолжала разбирать бумаги.
