— Кузин-то?.. — заулыбалась Боборыкина. — Это я Кузина бросила! Надоело, Петр Иваныч!.. Ты же видишь, какая я! Если меня любить, веревки вить можно, а он придет вечером, зырк по сторонам и шмыг во двор, а там — поминай как звали! И я одна весь вечер… Жили мы так жили, и все мне это надоело. Вот что, Кузин, говорю, жили мы на одной жилплощади, будем жить на разных! Эт зачем, спрашивает. А затем, говорю я, что надоело! Ну, он туда-сюда, фырк-шмыг, а дело уже сделано, детей нет, через ЗАГС пятьдесят рублей и пишите письма. С тех пор друг друга знать не знаем… А тут как-то пришел он, тихий, спокойный, в галстуке. Все, говорит, завязал. Будем по-новому. На ужин в кафе пригласил. А мне тошно стало, хоть вой. Слушай, говорю, Кузин, достань водки! Ну, он достал, а тут ваш… летун…
— А чего ж деток-то?.. — спросил Петр Иваныч.
— Такая вот дура… — стараясь не разреветься, улыбнулась Боборыкина. — Когда молодой-то была, не думала! В семнадцать лет родители заставили, в восемнадцать сама, в девятнадцать он…
— Кто, Кузин?.. — удивился Петр Иваныч.
— Да нет, был один любитель острых ощущений… А сколько можно природу вот так… по мордам… Ну, с Кузиным два раза… И на сохранении была, словом, такая вот пока картина…
Надежда держалась, держалась и не выдержала, разревелась. Петр Иваныч обнял ее, и она припала к нему, прижалась.
— Ну-ну, успокойся, еще не поздно!.. Ну…
— Поздно уже, поздно, Петя!..
Неверующий вздрогнул, услышав, как в детстве, свое имя.
— Я тебе говорю, не поздно — значит, не поздно! У меня сестра только в сорок родила. И ничего, парню уж двенадцать лет, крепыш, голова как дом советов!..
— Правда? — перестав плакать, спросила она.
— Правда, конечно! Надо верить в себя, понимаешь!
Они долго так сидели: он — откинувшись на спинку стула, а она у него на коленях, прижавшись к нему.
— Ты… — Надежда запнулась, — я… правда тебе нравлюсь, я ведь некрасивая!..
— Ты просто дура! Я даже в Москве когда был, таких, как ты, не видел, а в фильмах уж… — он махнул рукой. — Это я старый, сорок пять лет, старый хрыч, куда мне…
— Ты молоденький, глупый, это я старая, я… — она снова заплакала.
— Не смей плакать!.. Я… Я, кажется…
— Что?! — испугалась она.
— Влюбился! — он затряс головой.
— А я давно так тебя люблю, но сейчас вот… Я не знаю, что со мной случилось, меня словно подменили…
— И я не узнаю… — прошептал Петр Иваныч.
— Ты знаешь… — Она вдруг сделала круглые глаза. — Это потому, что он… появился.
— Кто?
— Ну, тот, что летает!..
— Может быть, я не знаю… Только мне кажется, я все время о тебе думал, еще раньше, — Петр Иваныч помолчал. — Мы ведь и спим с женой на разных кроватях, так, дочь да обеды лишь общие, а все остальное давно уж врозь…
Он пристально взглянул на нее, погладил, и они поцеловались.
Они долго целовались, и она вдруг потянула его в комнату, но он, точно испугавшись, взглянул на часы: без двадцати четыре!
— В два обед кончился!..
Петра Иваныча тотчас прошиб пот, глаза зашарили по комнате, руки машинально подтянули галстук, он надел пиджак.
— Ты иди, а я уж сегодня не пойду, скажешь, что отругал, в общем, что-нибудь такое, ладно? — говорила она, виноватясь.
Он закивал, заторопился, пошел к двери и неожиданно остановился. Выдохнул воздух, обернулся.
— Пошли!..
— Но как же… Разговоров потом не оберешься!
— Ну, как ты будешь сидеть здесь одна?!
— Не знаю…
— Поэтому пошли! Имею я право, как главный бухгалтер, обстоятельно побеседовать с одной из своих подчиненных…
— И, воспользовавшись ее слабостью, склонить к любви!
— Имею право, как любой мужчина СССР!
Она снова прижалась к нему, а он поцеловал ее в нос. И они пошли под руку по улице, и, надо ж, как раз в это время из канализационного люка вылез слесарь Баратынский, чтоб взять гаечный ключ. Увидев Неверующего с Боборыкиной, он опешил, так как Вальку Кузина знал как облупленного и уж, конечно, всю подноготную самой Надежды, к которой, кстати, собирался завалиться вечерком. Во-первых, баба одна, а это не опасно; во-вторых, для лучшего вхождения в образ Дон-Жуана, чего с Дуськой не наработаешь; в-третьих, по взаимной склонности, ибо Надежда с Кузиным его видели в Тени Отца Гамлета, и Баратынский произвел на Надежду неизгладимое впечатление, что выразилось в ее щедрости — разрешении Кузину выпить сто грамм. Но тогда еще был Кузин, и Баратынский лишь подмигнул Надежде.
И вдруг эта Надежда, можно сказать его Надежда, с Неверующим! С бухгалтером!
— Надь, ты чо, ошалела? — хохотнул Баратынский. — Петр Иваныч, а ты…
Но они оба, даже не взглянув, прошли мимо чумазого Баратынского.
Та-а-к, подумал Баратынский. Это значит; в то самое время, когда я миндальничал, он тихой сапой лишил меня последней надежды?!. Вот старая луковица! У Баратынского даже охота к работе пропала. Он вылез, махнул рукой на аварию и побежал в контору. В конторе сидел Валя Кузин и играл в шашки с пенсионером из 39-й квартиры.
— Валя! Горю! — вскричал Баратынский. — Авария на седьмом колодце, а у меня жена рожает!
— Кто, Дуська? — удивился Кузин.
— А кто же еще, — умываясь и переодеваясь, рассказывал Баратынский, — внематочная беременность!
— Это опасно! — бросив игру, сказал пенсионер.
— Еще бы! — вскричал Баратынский. — Надо пойти ей соков купить! Черт, где же деньги?!.
— Во, возьми, пятерка, больше нет! — сказал Кузин.
— А у меня тридцать копеек, — развел руками пенсионер.
— Теперь за пять тридцать уже не продают! — схохмил Баратынский.
— Но все равно возьмите, я прошу вас, — настаивал пенсионер.
— Ладно, — забирая мелочь, тряхнул головой Баратынский. — «Если друг оказался вдруг!..» — процитировал он и запнулся. — Это не то, не про нас. «Друзья! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!» Спасибо!.. — Баратынский прижал обоих к своей груди. — Валя, сделай аварию! Бегу!
— Завтра не выходи, я выйду! — крикнул ему вдогонку Кузин. — Артист! — с уважением сказал он о Баратынском.
Надо было действовать, и первое, что сделал Баратынский, сев дома на телефон, позвонил жене главбуха, Катерине Ивановне. Изменив голос, слегка гнусавя, он от имени доброжелателя сообщил, что ее муж замечен в необычное время выходящим из дома его сослуживицы Боборыкиной, и что оба были очень возбуждены, и этот роман может далеко завести.
— Вас это не касается, — помолчав, сказала Катерина Ивановна, — так что не беспокойтесь…
— Что?! — вскричал уже своим голосом Баратынский и хлопнул трубкой. — Во, дала, а? «Не касается». Это что же, какие времена?!. Тут Дуська за одно слово фингал ставит, а эта… Во, Петр Иваныч дает! Ну дает! И где только выкопал эту тумбу?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
