нечестно!») – «Лео, – говорит Марду, – я не хотела с тобой спать потому что мне не хотелось просыпаться в постели у Бромберга в семь вечера, это было бы слишком, я бы не справилась, я не могу…» имея в виду свое лечение (на которое больше не ходила из чистого паралича со мною и всей моей бандой и с киром), свою неадекватность, огромный теперь уже сокрушительный вес и страх перед безумием возрастающий в этой безалаберной ужасной жизни и безлюбой любви со мной, проснуться в страхе с бодуна в незнакомой (доброго но тем не менее не вполне искреннеприветливого незнакомца) постели, с бедным неполноценным Лео. – Я вдруг взглянул на нее, слушая не столько эти реальные жалкие мольбы сколько врубаясь в ее глазах в тот свет что сиял на Юрия и это ведь не ее вина что он мог сиять всему миру все время, мой свет о любовь —
«Ты искренне?» – («Господи ты пугаешь меня, – сказала она потом, – ты заставил меня вдруг подумать что я это два человека и предала тебя с одной стороны, с одним человеком, и этот другой человек – это по правде зашугало меня…») но когда я спрашиваю вот это: «Ты искренне?» боль моя так велика, она только что возникла заново из этого беспорядочного ревущего сна («Господу угодно сделать наши жизни не такими жестокими как наши сны», это цитата которую я на днях видел бог знает где) – чувствуя все это и внимая иным ужасным похмельным пробуждениям у Бромберга и всем похмельным пробуждениям в своей жизни вообще, чувствуя теперь: «Парень, вот настоящее реальное начало конца, далеко отсюда тебе не уйти, сколько еще смутности сможет принять твоя положительная плоть и сколь долго еще останется она положительной если твоя психика продолжает по ней лупить что есть мочи – парень, ты сдохнешь, если птички становятся блеклыми – это знак – .» Но вот это не единственный рев у меня в мыслях, видения о работе позабыты, мое благополучие (так называемое благополучие снова) разнесено в клочья, мозг постоянно теперь поврежден – замыслы пойти работать на железную дорогу – О господи все это скопище и дурацкая иллюзия и весь этот вздор и безумие что мы воздвигаем на месте единственной любви, в своей печали – но теперь когда Марду склоняется надо мною, усталая, торжественная, мрачная, способная играя с маленькими небритыми уродствами моего подбородка прозревать прямо сквозь мою плоть кошмар мой и способная прочувствовать каждое дрожание боли и тщетности которое я мог послать, о чем, к тому же, говорило ее признание моего «Ты искренне?» как зова прозвучавшего со дна глубокого колодца – «Бэби, поехали домой».
«Нам придется ждать пока Бромберг не поедет, сесть с ним вместе на поезд – наверное…» И вот я встаю, иду в ванную (где уже побывал раньше пока они были на пляже и секс-фантазировал вспоминая тот раз, в другой еще более дикий и давние выходные у Бромберга, бедняжка Энни с волосами накрученными на бигудях и ненакрашенная и Лерой бедный Лерой в соседней комнате недоумевая что это его жена там делает, и Лерой же позже умчавшийся отчаянно в ночь осознав что мы что-то затеяли в ванной и так сам вспоминая теперь ту боль что я причинил Лерою в то утро только лишь ради крошки насыщения этого червя и этой змеи которых зовут сексом) – Я захожу в ванную и моюсь и иду вниз, пытаясь выглядеть жизнерадостно.
Все же я не могу смотреть Марду прямо в глаза – в сердце у меня: «О зачем ты это сделала?» – ощущая, в своем отчаяньи, провозвестие того что грядет.
Как будто еще недостаточно это был день той ночи с великой пьянкой Джоунза, которая стала ночью когда я выпрыгнул из такси Марду и бросил ее псам войны – человек войны Юрий сражается против человека Лео, каждый из них. – Начинается, Бромберг звонит по телефону и собирает подарки на день рождения и намерен ехать автобусом чтоб успеть на стар-добрый 151-й в 4.47 до города, Сэнд везет нас (в самом деле жалкий удел) к автобусной остановке, где мы пропускаем по быстрой в баре через дорогу пока Марду теперь уже ей стыдно не только за себя но и за меня тоже остается на заднем сиденье в машине (хоть и выдохшаяся) но при свете дня, пытаясь подремать – на самом деле пытаясь придумать себе выход из той западни из которой только я мог помочь ей выбраться если б мне дали еще один шанс – в баре, мимоходом изумленный в скобках, я вынужден выслушивать Бромберга продолжающего себе громогласно громыхать болботать свои соображения об искусстве и литературе и даже фактически ей-Богу анекдоты про гомиков пока хмурые фермеры долины Санта-Клара наливаются у поручней, у Бромберга нет даже никакого понятия о своем фантастическом воздействии на обыкновенных – а Сэнду по кайфу, сам он тоже вообще-то шизик – но это несущественные детали. – Я выхожу сообщить Марду что мы решили ехать следующим поездом чтобы пока вернуться в дом забрать там забытый пакет что для нее всего лишь очередной наворот тщеты и суеты она принимает эту новость официально сжатыми губами – ах любовь моя и утраченная моя заветная (старомодное слово) – если б я знал тогда то что знаю сейчас, вместо того чтобы возвращаться в бар, дальше трепаться, и вместо того чтобы смотреть на нее обиженными глазами, и т. д., и позволить ей лежать там в блеклом море времени заброшенной и неутешенной и непрощенной за грех моря времени я влез бы внутрь и сел бы с нею, взял бы ее за руку, обещал бы жизнь свою и защиту – «Потому что я люблю тебя и нипочему» – но тогда будучи далек от того чтобы полностью успешно осознать эту любовь, я все еще пребывал в процессе размышления я выкарабкивался из собственного сомнения по ее поводу – но вот пришел поезд, наконец-то, 153-й в 5.31 после всех наших проволочек, мы сели, и поехали в город – сквозь Южный Сан-Франциско и мимо моего дома, лицом друг к другу на сиденьях купе, проезжая громадные верфи в Бэйшо и я ликующе (пытаясь ликовать) показываю товарный вагон рывком поданный под бункеровку и видно как вдали вздрагивает загрузочная воронка, ух – но большую часть времени блекло сижу под перекрестными взглядами и выдавливаю из себя, в конце концов: «Я точно видимо спиваюсь аж нос краснеет» – первое же что я мог придумать и выдать голосом чтоб облегчить давление того о чем мне по правде
