Это была одна из самых простых её песен; может, поэтому я запомнил её лучше других. Пока она пела, я пребывал в блаженстве элизиума; мне казалось, что другая, великая и богатая душа нежно поддерживает, обнимает, окутывает мою душу всей своей полнотой и щедростью. Мне чудилось, что она может дать мне всё, чего я когда–либо желал, что мне уже никогда не захочется расстаться с нею, что я был бы счастлив вечно слушать её песни и есть её похлёбку день за днём, сколько бы ни прошло лет. Хозяйка всё пела и пела, и я незаметно заснул.
Проснувшись, я не сразу понял, ночь сейчас или день. В очаге алели полупогасшие угли, но в их свете я всё–таки разглядел, что хозяйка стоит в нескольких шагах от моей постели, спиной ко мне и лицом к той двери, в которую я вошёл. Она плакала, плакала бурно, но очень тихо; казалось, слёзы безудержно льются прямо из её сердца. Она постояла так несколько минут, а потом медленно повернулась лицом к соседней стене. Только сейчас я заметил, что там тоже была дверь; более того, посередине двух других стен тоже виднелись двери.
Когда хозяйка повернулась ко второй двери, слёзы её иссякли, но уступили место негромким вздохам. Время от времени она закрывала глаза, и тогда с её уст срывался лёгкий, кроткий вздох, исходивший из самой глубины души.
Когда веки её снова поднимались, вздохи становились тяжёлыми и очень печальными; казалось, они сотрясают всё её существо. Потом она повернулась к третьей двери, и внезапно из груди её вырвался сдавленный крик, то ли страха, то ли сдерживаемой боли. Но она, казалось, мужественно взяла себя в руки перед лицом мучительного смятения, и хотя до меня то и дело доносились приглушённые вскрики, а порой и стоны, сама хозяйка ни разу не шелохнулась, не повернула головы, и я ничуть не сомневался, что глаза её ни разу не закрылись. Затем она повернулась к четвёртой двери, и я увидел, что она содрогнулась и неподвижно застыла, как статуя. Наконец, она повернулась и подошла к огню. Лицо её было мертвенно бледным, но она коротко взглянула куда–то вверх и улыбнулась так светло и невинно, как улыбаются только дети. Затем она положила в очаг новые поленья и, усевшись возле разгоревшегося огня, взялась за прялку. Колесо закрутилось, а женщина еле слышно запела странную песню, и мне показалось, что жужжанье веретена было для этой песни бесконечной, неразлучной с ней мелодией.
Через какое–то время хозяйка приостановилась, замолчала и взглянула на меня, как мать смотрит, не проснулся ли её малыш. Увидев, что я не сплю, она улыбнулась.
— А что, сейчас уже день? — спросил я.
— Здесь всегда день, — ответила она, — пока у меня в очаге горит огонь.
Я почувствовал себя необыкновенно бодрым и отдохнувшим, и мне вдруг очень захотелось пробежаться по острову и посмотреть, где же я оказался. Я вскочил с кровати, сказал хозяйке, что хочу немного оглядеться, и шагнул к той двери, в которую вошёл накануне.
— Подожди минутку, — окликнула меня хозяйка, и мне почудилось, что её голос чуть дрожит от волнения. — Послушай меня. За этой дверью ты увидишь совсем не то, что думаешь. Помни только одно: чтобы вернуться ко мне, тебе всего лишь нужно войти туда, где ты увидишь этот знак.
Она подняла левую ладонь, показавшуюся мне почти прозрачной, и пламя огня высветило на ней багровый знак Я хорошенько рассмотрел его, чтобы получше запомнить. Хозяйка поцеловала меня и попрощалась со мной так торжественно и печально, что меня невольно охватил страх и непонятная тревога. Ведь я собирался всего лишь немного побродить по острову, а он был совсем маленьким: в любом случае, я вернусь через пару часов!
Хозяйка снова присела к веретену и принялась прясть, а я потянул на себя дверную ручку и вышел за порог. Но ступив на траву, я вдруг увидел, что вышел из двери старого сарая в имении моего отца. В полуденную жару я любил забираться на сеновал, чтобы всласть почитать и подремать, лёжа на душистом сене. Мне показалось, что я только что проснулся и вышел во двор.
Неподалёку на лугу бегали мои братья. Увидев меня, они тут же замахали мне, зовя к себе. Я побежал к ним, и мы принялись играть вместе, как много лет назад, пока зардевшееся солнце не опустилось к западному краю горизонта, а с реки не пополз серый туман. Тогда мы вместе отправились домой с непонятным ощущением счастья. Мы шагали по лугу, а в рослой траве то и дело принимался свистеть коростель. Один из моих братишек и я немного разбежались в стороны и вместе понеслись к тому месту, откуда раздавались звуки, надеясь отыскать птицу и хотя бы мельком взглянуть на неё, если уж нам не доведётся её поймать. Отец закричал нам с порога, чтобы мы не топтали траву, на диво высокую и густую: совсем скоро её должны были скосить, чтобы запасти на зиму сена. Я совершенно позабыл и про Волшебную страну, и про удивительную старуху, и про странный багровый знак.
Я спал на одной постели со своим любимым братом. Но в тот вечер мы о чём–то повздорили, наговорили друг другу колкостей и улеглись спать не помирившись, хотя полдня провели в радостных мальчишеских забавах. Утром, когда я проснулся, его уже не было; он встал совсем рано и убежал купаться. А ещё через час его безжизненное тело принесли домой: он утонул.
Ах, ну почему, почему мы не заснули, как обычно, одной рукой обнимая друг друга?! В тот ужасный момент меня вдруг посетило странное ощущение: я твёрдо знал, что всё это уже происходило со мной и раньше. Сам не зная почему, я выскочил прочь из дома и побежал куда глаза глядят, взахлёб рыдая от горя. Отчаяние бесцельно гнало меня по полям, и я летел вперёд, не разбирая дороги, пока вдруг, пробегая мимо старого, покосившегося сарая, не увидел на его двери необычный тёмно–красный знак. Порой незначительный пустяк способен отвлечь нас посреди самого безутешного страдания, ведь с разумом горе не имеет почти ничего общего. Я остановился, подошёл поближе, чтобы как следует рассмотреть багровые линии, потому что до сих пор не видел ничего подобного, и внезапно почувствовал такое изнеможение от слёз и долгого бега, что мне страшно захотелось зарыться лицом в сено. Я распахнул дверь и увидел перед собой знакомую хижину, посреди которой за прялкой сидела пожилая хозяйка.
— Вот уж не ждала тебя так скоро, — сказала она, когда я закрыл за собой дверь.
Я молча бросился на кровать, чувствуя во всём теле неимоверную усталость, с какой человек просыпается от тяжкого, лихорадочного сна о безнадёжном горе.
А старая хозяйка запела:
Даже солнце, за день утомившись,Не оставит на небе следа.Но сиянье любви, пробудившись,Не угаснет уже никогда.Пусть, подвластный законам вселенной,Милый образ в былое уйдёт —Он, как ангел, святой и нетленный,В сердце любящем вечно живёт.
Она ещё не закончила песню, когда я почувствовал, как ко мне возвращается смелость. Я спрыгнул с кровати, не прощаясь подскочил к Двери вздохов, рванул её на себя и шагнул наружу, что бы там ни оказалось.
Я очутился в великолепном зале, где возле пылающего камина сидела прелестная юная дама. Почему–то я сразу понял, что она ждёт того, кого давно жаждет увидеть. Возле меня висело зеркало, но моего отражения в нём не было, и я не боялся, что меня заметят. Красавица удивительно походила на мою мраморную деву, но явно была самой настоящей земной женщиной, и я никак не мог понять, она это или нет. Однако ждала она не меня.
Внезапно со двора раздался гулкий топот мощных копыт. Потом он стих, и по лязганью брони я понял, что рыцарь спешился. Тут же до нас донёсся звон шпор и звук приближающихся шагов. Дверь открылась, но дева не шевелилась, словно хотела сперва убедиться, что пришёл именно тот, кого она ждала. Он вошёл. Она вмиг порхнула к нему в объятья, как голубка, стосковавшаяся по дому, и крепко прижалась к стальному нагруднику. Это был тот самый рыцарь в ржавых доспехах; только теперь они сияли, как стекло на солнце, и, к своему изумлению, я увидел в них мутную тень своего отражения, хотя в зеркале оно так и не появилось.
— Любимый мой! Ты здесь, и я счастлива!
Её тонкие пальцы быстро справились с жёсткой застёжкой его шлема; одну за другой она расстегнула пряжки его панциря и, несмотря на непомерную тяжесть кольчуги, настояла на том, чтобы САМОЙ отнести её в сторону.
Наконец, стащив с него наголенники и отстегнув шпоры, она снова прижалась к своему избраннику, положив голову к нему на грудь, чтобы услышать биение его сердца. Потом она высвободилась из его объятий и, отступив на пару шагов, посмотрела ему в лицо. Он стоял прямо и твёрдо, его могучую фигуру венчала благородная голова, и былая печаль его облика то ли попросту исчезла, то ли растворилась в осознании высокого предназначения. Но должно быть, он выглядел задумчивее и серьёзнее, чем обычно, потому что дева больше не стала обнимать и целовать его, хотя лицо рыцаря светилось любовью и те несколько слов, что он сказал ей, могли бы сравниться по силе с величайшими подвигами. Она подвела его к камину, усадила в старинное кресло, подала ему вина и уселась возле его ног.
