— Ты права, — согласился благородный воин. — Было бы трудно хоть немного не полюбить того, кто так много для тебя сделал. Мне не хватит слов, чтобы сказать, как многим я и сам ему обязан.
Рядом с ними я почувствовал себя жалкой, себялюбивой тварью, но сердце моё разрывалось от боли и одиночества, и я не сдержался:
— Тогда позволь мне остаться твоим ночным месяцем, о прекрасная дева! — вскричал я. — Ведь даже самые ясные дни порой становятся хмурыми. Так пусть же в серые дни мои песни хоть немного утешают тебя, как какое–нибудь старое, высохшее, полузабытое существо, явившееся миру давным–давно, в скорбный час незавершённого рождения, но всё равно прекрасное в своё время.
Они сидели молча, и на мгновение мне показалось, что они слышат и слушают меня. Глаза прекрасной девы стали глубже и темнее, их медленно наполнили слёзы и, пролившись, потекли по щекам. Потом рыцарь и его возлюбленная встали и, взявшись за руки, пошли в другой конец зала и, проходя мимо меня, посмотрели в мою сторону. Они исчезли за какой–то дверью, но перед тем, как она захлопнулась, я успел разглядеть за ней богато украшенную спальню, увешанную великолепными коврами. Я не двигался с места; в груди у меня застыл целый океан стенаний. Нет, больше я не мог здесь оставаться.
Она была близко, но увидеть её я не мог; она была совсем близко, в объятиях того, кого любила сильнее, чем меня, и я не хотел её видеть, не хотел оставаться рядом.
Но как, как убежать прочь от той, кого любишь больше всех на свете? На этот раз я прекрасно помнил заветный знак, потому что с самого начала видел, что не могу войти в круг здешних людей, и помнил, что сейчас я смотрю, слышу и двигаюсь лишь в собственном видении, в то время как они пребывают в реальной жизни. Я тщетно оглядывался по сторонам в поисках знака, но долго не мог его найти, потому что старательно избегал смотреть именно туда, где он был начертан: он светился тускло–багровой печатью на двери той самой сокровенной спальни, где скрылись влюблённые. Мучительно застонав, я резко толкнул её — и упал к ногам древней старухи, которая так и сидела возле своей прялки. Вся бездна вздохов и стонов, давящих мне сердце, вмиг растаяла и вырвалась наружу бурей бесслёзных рыданий. Тут я то ли лишился чувств, то ли просто заснул — не знаю.
Открыв глаза, я почувствовал, что не могу пошевелиться, но тут же услышал, что хозяйка снова поёт. Вот что она пела:
О любовь, свет ушедших и будущих дней!Шествуй в славе нетленной своейВ лабиринте туманов и лунных аллей,Средь нехоженых горных путей.В чаше треснувшей — только одно вино,Что способно печаль утолить.Остаётся угасшей душе одно —Вновь ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ!Я почувствовал, что ко мне вернулись слёзы. Она же, увидев, что я плачу,запела опять:Лучше жить у источника светлых вод,Чем купаться в любви чужой.Пусть из сердца любовь без конца течётПолноводной рекой живой,Пусть свободно струится её поток,Никаких не зная преград.А запрёшь его — чистый души истокОбратится в болотный смрад.
Поднявшись, я знал, что люблю белую деву ещё сильнее, чем раньше.
Потом я подошёл к Двери смятения, открыл её и, шагнув за порог, неожиданно оказался на многолюдной улице, запруженной толпами деловито снующих туда и сюда мужчин и женщин. Я мгновенно узнал это место и, привычно свернув в сторону, печально зашагал по тротуару, как вдруг внезапно увидел, что навстречу мне спешит лёгкая фигурка, которую я хорошо знал (ХОРОШО ЗНАЛ! какие вялые, бессмысленные слова!) в те годы, когда полагал, что детство навсегда осталось позади, и незадолго до того, как попал в Волшебную страну. Тогда Грех и Горе шли в моей жизни рука об руку — и слава Богу, что так! Каким неизменно дорогим было мне её лицо! Оно покоилось у меня в сердце, как ребёнок покоится в своей чистой, мягкой постельке. Но встретиться с ней я не мог.
«Что угодно, только не это!» — сказал я себе и, резко свернув в сторону, взлетел по ступенькам прямо к двери, на которой, как мне показалось, был начертан таинственный знак. Я торопливо рванул ручку — но попал не в старую хижину, а в её собственный дом! Не помня себя, я побежал по коридорам и залам и остановился перед дверью, ведущей в её спальню.
«Её всё равно нет дома, — подумал я. — Я только взгляну на старую комнату ещё один, последний раз».
Я тихонько приоткрыл дверь и остолбенел. Передо мной распахнулся огромный величественный собор. Густой, звучный голос массивного колокола поплыл под сводами пустого здания, сотрясая стены и гулким эхом отдаваясь в самых дальних углах. Церковные часы пробили полночь. В верхний ряд окон, освещающий хоры, заглянула луна, и в её бледном свете я разглядел, что по противоположному проходу (сам я стоял в поперечном нефе) царственным, но немного нетвёрдым и нерешительным шагом движется чья–то фигура в белом, то ли одетая для ночного сна, то ли убранная для той длинной ночи, что слишком глубока для дневных помышлений. Неужели это она? И точно ли это её спальня? Я пересёк весь собор и последовал за нею. Наконец она остановилась, поднялась по невидимым ступенькам и легла словно на высокую постель. Я поспешил туда, где смутно белели её одежды, и очутился перед гробницей. Лунный свет едва брезжил во мраке, и я почти ничего не видел, но, легонько проведя рукой по её лицу, по обнажённым рукам и ступням, почувствовал, какие они холодные. Они были из мрамора, но я знал каждую их линию.
Тьма стала совсем непроницаемой. Я повернулся и попытался на ощупь вернуться в неф, но вместо этого почему–то попал в маленькую часовню. Я слепо шарил руками по стенам, пытаясь отыскать дверь, но всё вокруг меня принадлежало миру мёртвых. Неожиданно я наткнулся на холодную статую спящего рыцаря. Ноги его были скрещены, рядом лежал сломанный меч. Он лежал в благородном покое, а я продолжал жить в постыдной суете. В темноте я отыскал его левую руку и на одном из пальцев нащупал знакомое кольцо. Это был один из моих предков; я оказался в фамильном склепе собственного рода.
— Если кто–то из усопших ходит сейчас где–то рядом, — громко воззвал я, — умоляю вас, сжальтесь надо мною! Как это ни печально, я ещё жив. Пусть какая–нибудь умершая женщина утешит меня, ведь я странник в земле смерти и не вижу света!
Вдруг в темноте я почувствовал на губах тёплый поцелуй. «Как сладки поцелуи мёртвых!» — сказал я себе и решил, что ни за что не стану бояться.
Тут же из мрака протянулась чья–то могучая рука и на мгновение крепко и нежно сжала мои пальцы. «Пусть завеса, разделяющая нас, темнее ночи, — подумал я, — но она совсем тонкая».
Вытянув руки, я сделал несколько шагов и с размаху налетел на тяжёлый камень, загораживающий вход в усыпальницу. Помотав ушибленной головой, я неожиданно увидел, что на нём тусклым багровым огнём пламенеет тот самый знак. Нащупав грубое железное кольцо, вделанное в камень, я подумал, что ни за что не смогу сдвинуть с места эту громадную плиту, но неожиданно передо мной распахнулась дверь давешней хижины, и я, бледный и измученный, без слов рухнул на кровать, подле которой сидела всё та же величавая старуха. Она снова запела.
Вот на утёсе ты стоишь,Внизу стихия злая,Прыжок — и в бездну ты летишь,От страха замирая.Но тут же тает жуткий сон,При свете дня не страшен он.Вот так же, бледный и немой,Сойдёшь ты в смерти тень,Но ждёт тебя не мрак глухой,А светлый, новый день.Проснёшься ты средь лиц родных,В объятьях любящих, живых.
Помолчав, она запела ещё раз:
Мы от радости плачем и плачем от боли:Что б там ни было, слёзы всё время одни.Стонем мы от любви и стенаем в неволе:Вздохи — вздохи и есть, неизменны они.Есть восторг в окончаньи борьбы многолетней,И предсмертные стоны не все тяжелы,Бьётся пылкая жизнь в содроганьях последних,Побеждая отчаянье призрачной мглы.И когда человек на земле умирает,Бледный лик его, в свете иного луча,Словно в зеркале мутном, на миг отражаетТо сиянье, что бренным незримо очам.
Я закрыл глаза и провалился в бездонный, беззвучный сон. Долго ли я спал, не знаю, но проснувшись, увидел, что хозяйка сидит не на прежнем месте, а между мною и четвёртой дверью, — должно быть, для того, чтобы я не мог туда зайти. Я мигом соскочил с кровати, ловко обогнул старуху, подскочил к двери и, мгновенно открыв её, ринулся в проём.
— Не ходи туда, сынок! Не ходи туда! — горестно закричала мне вслед несчастная женщина, но было уже поздно.
Что было дальше, я не знаю. Очнувшись, я не помнил абсолютно ничего. Я лежал на полу хижины; голова моя покоилась на коленях склонившейся надо мной старухи, а она плакала и обеими руками гладила меня по голове, разговаривая со мной, как мать разговаривает со своим малышом, когда он заболел, заснул или умер. Но как только я приоткрыл глаза и увидел её, она улыбнулась мне сквозь слёзы; её морщинистое лицо и юные глаза улыбались мне, пока весь её лик не заискрился нежной радостью. Она бережно омыла мне лицо и руки какой–то прозрачной ледяной жидкостью, от которой слегка пахло влажной землей, и я тут же почувствовал, что могу сесть. Старуха поднялась и принесла мне немного еды. Когда я насытился, она села напротив меня и заговорила.
