Выясняя у норвежца-зоолога, какие звери и птицы тут обитают, я обнаружил своих земляков: ласточки, воробьи, совы, кукушки, синицы, дрозды, зайцы, лисы, бобры, куницы, ласки, олени, на севере есть росомахи, песцы.
— И знаете, — встрепенулся зоолог, — волк появился! Недавно в газетах писали: обнаружено логово…
Волков, медведей, росомах и лисиц традиционно тут истребляли. Давали награду за каждую шкуру. Теперь охраняют как драгоценность — «волк появился», «медведей голов пятьдесят — шестьдесят еще есть».
Природу свою норвежцы умеют беречь, и все же диким животным тут остается места все меньше и меньше. Пожалуй, лишь лемминг — «норвежская мышь» (у нас называют ее пеструшка) продолжает дивить людей неукротимой плодовитостью, набегами с севера в южные земли, ритмичными, как прилив и отлив.
Пеструшки-лемминги в спячку зимой не впадают и даже в стужу плодятся. В каждом помете десяток очень быстро вырастающих малышей. И вскоре у этого «десятка» появляется свой «десяток». Простые правила математики позволяют прикинуть, по какому закону растет эта масса прожорливой мелкоты.
И наступает момент, когда численность леммингов достигает критической точки (периодичность — четыре года) и они устремляются с мест обитания «куда глаза глядят». Поедая траву и корни травы, кору ивы, осины, березы, эта северная саранча движется плотным живым ковром. Лемминги гибнут, встречая преграды, но какая-то часть минует препятствия и продолжает переселение. В иные годы численность леммингов и напор их движения бывают так велики, что почти все районы Норвегии подвергаются их нашествию. Такие годы называются «лемминорами». Последний лемминор был тут в 1970 году.
Легко догадаться: на эти же годы приходится вспышка численности многих других животных, потому что лемминг являет собой начало пищевой цепи, тут, на севере, особо ясно заметной…
Приглядываясь к пробегающим мимо дороги деревьям, тоже видишь своих знакомых: ели, сосны, березы, липы, рябины, ивы, ольхи, черемуха. Но любопытно, что тут, рядом с черемухой и березой, видишь южан: плющ, миндаль, абрикосы.
На вопрос: «Какое дерево норвежцы особенно почитают?» — мне не назвали ель и сосну, которые видишь чаще всего и которые составляют богатство здешних лесов. Назвали березу. Березы на скалах не похожи на наших равнинных красавиц. Они узловаты, кряжисты, раскидисты. На самой круче, на юру, на ветру, на голых камнях, где ничто не растет, даже мох, береза стоит как вызов всем трудностям. «Это наше национальное дерево. Мы любим березу за красоту и за наш норвежский характер — неприхотливость, выносливость, жизнестойкость».
Симпатяга-лемминг.
Землянка
Худо не знать английского языка, ходового, конечно, и тут, в Норвегии. Из-за меня главным образом с нашим журналистским «колхозом» едет и переводчик. Зовут ее Альма, Альма Дале. Знает литовский, русский, норвежский, английский, учит французский. Есть же такие люди!
Мы с Альмой — земляки. Не по городу, не по деревне, по целой стране. Она литовка. Лет пять назад вышла замуж за норвежца. Живет теперь в Осло — преподает русский язык, растит сынишку. Познакомила меня с мужем — симпатичным светловолосым парнем, служащим какого-то министерства.
Раз в год Альма бывает дома в Литве — «у меня там мать, подруги, любимый лес, много еще всего дорогого». Конечно, у нас друг к другу много разных вопросов. Разговор прерывают лишь остановки, моя суета с фотокамерой либо какое-нибудь сообщенье по делу нашей поездки.
В какой-то день усталость и монотонность дороги сморили нашу компанию, даже остривший все время толстый и добродушный Рональд Копинг из лондонского журнала стал поклевывать носом.
— А давай-ка споем, — сказала Альма.
Мы запели. Сначала тихонько, потом смелее.
И подивились сами, как много хороших песен мы знаем: «Полюшко-поле», «Дороги», «Ой ты, степь широкая», «Рябинушка», «Сулико», прибалтийская «Люблю тебя, мой край родной» и даже одна шотландская песня. И мы почувствовали: получилось! В летевшем по горным дорогам автобусе образовалась атмосфера особого человеческого расположения друг к другу.
— Ол райт, ол райт, — растроганно сказал англичанин.
Француз попросил: нельзя ли что-нибудь еще? Немец из ФРГ припомнил, что одну из песен он слышал однажды. Норвежцы спросили: «А что, у вас это обычное дело вот так — песни?»
Мы с Альмой почувствовали: этими песнями, не очень, конечно, умело, но сердечно пропетыми, мы рассказали о нашей стране больше, чем можно бы было за это время сказать словами.
Урок
Норвегия первой в Европе ввела (1860 год) бесплатное и обязательное обучение с семи до четырнадцати лет. Воспитанию тут и теперь уделяют пристальное внимание. В маленькой деревеньке по дороге из Осло на юго-запад мы перекинулись словом с молоденькой учительницей, только что приехавшей сюда на работу.
— Сколько же будет учеников у вас в школе?
— Одиннадцать.
— Одиннадцать?
— Одиннадцать.
Школа в деревне была закрыта. Но в этом году опять открывается: учительница осматривала помещение, принимала разного рода утварь, привезенную на желтом грузовичке.
— Всюду, где есть минимум пять учеников, с этого года открываются школы…
Несколько лет назад правительство, подсчитав, во что обходится обучение в таких вот разбросанных по стране поселках, нашло, что следует мелкие школы закрыть, а открыть в округах школы большие, хорошо оборудованные. Одних ребятишек привозить сюда на автобусах, других поселить в интернатах…
И вот теперь это, казалось бы, разумное решение пересмотрено. Опять открываются, пусть хуже оборудованные, пусть с одним учителем, мелкие школы. Жизнь показала: обучение и воспитание в отрыве от родителей — неполноценное воспитание. Но это не все. Вырастая вдали от дома, от земли, деревенского уклада жизни, от всего, что в детстве привязывает человека к родному месту, молодые люди «теряют корни». Они равнодушны к тому, где им жить. Они становятся, как бы сказали у нас, травою перекати-поле.
Таков урок. Урок любопытный и поучительный. И не только для норвежцев, конечно.
Домик в горах
Норвежец, где бы ни жил — в столичном ли Осло (тут говорят Ушлу), в городках ли поменьше или в рыбацком поселке, — будет стремиться построить еще и домик в горах. Эти домики видишь повсюду. Уединенные, без видимой связи с суетой жизни, отраженные в тихой воде, как гнезда, прилипшие к скалам, они такая же характерная часть Норвегии, как и фиорды.
У богатых дома богатые (и в местах наиболее живописных), у бедняков домишки простые, но сделаны с поразительной аккуратностью, пожалуй, даже изяществом. И везде одинаково чувствуешь заботу людей не подавить природу своим присутствием, а приютиться под крылом у нее.
Слово «дача» для домиков не подходит. Они похожи скорее на наши «садовые домики».
Только «садом» человеку тут служит дикий мир леса, камней, шумных речек и тихой озерной воды. Ни в какой другой стране я не почувствовал большей близости человека к природе, чем тут. Где-нибудь в Полинезии или в Африке люди еще не порвали пуповину естественных связей с природой. Тут, в Норвегии, эти связи умело культивируются. Домик в горах — это не место, где в выходные дни валяются на диване, играют в домино, читают или сидят за чаем. Лодка, лыжи, пеший поход по горам (для полной выкладки норвежец положит в рюкзак сверх обычной поклажи еще пару увесистых валунов) — вот зачем едут из города в горы.
Все норвежские горные домики, когда, проезжая, смотришь на них из окошка, роднит один примечательный знак: у каждого дома мачта, и на ней обязательно — флаг. Его подымают не только в дни государственных праздников, но и в дни семейных торжеств: дни рождения, свадьба, приезд хорошего друга. Норвежцы, сдается, ищут любого повода для поднятия флага.
Наш приезд на озеро Ляуна этим и был отмечен. Хозяин домика поспешил к мачте, и наше знакомство проходило под хлопанье на ветру красного полотна с сине-белым крестом.
Хозяина звали Уляус.
— Уляус Онслон, — представился он всем нам по очереди и пригласил в домишко с оленьим рогом над дверью. Потом гостям были показаны: «собственное озеро», банька, сарай для дров, плоскодонная лодка.
Живет Уляус тут бобылем. Когда-то в озере была рыба. Но в 1955 году (Уляус эту дату хорошо помнит) в последний раз он вынул тут из воды аборя (окуня).
То же самое происходит на многих озерах.
Ученые ищут тому причину, и тут, на Ляуне, у них станция. Одинокий немолодой человек оказался при деле и был рад сейчас нашей компании, пришедшей с дороги по узкой, заросшей черемухой тропке. Мы пили кофе, говорили с учеными. В какой-то момент разговора хозяин поманил нас с Альмой на скамейку возле окна.
