О себе он, разумеется, ничего не сказал, а так как я и сам был не в лучшем виде, то за тем завтраком ему удалось вести разговор только обо мне.
— Наедайся, — сказал мастер Иегуда. — От тебя остались кожа да кости. Жуй, сынок, вафли, я еще закажу. Тебе необходимо поправиться и быстрей восстановить форму.
— Да уж постараюсь, — сказал я. — Ничего не поделаешь, эти задницы меня там не в люксе держали. Кормили остатками собачьих объедков — диета еще та! Так что желудок теперь, наверное, с горошину.
— Кроме всего прочего, у тебя испортилась кожа, — добавил мастер, созерцая, как я проглатываю очередной кусок вафли с беконом. — Этим мы тоже займемся. Пройдет твоя сыпь. Но сейчас вид такой, будто ты заболел ветрянкой.
— Никакой не ветрянкой, это просто прыщи, сэр, хотя иногда так болит, что даже не улыбнуться.
— Еще бы. И еще бы не расклеиться от такой встряски. Взаперти, без солнца, без воды, грязный, потный — что ж удивляться, что ты паршиво выглядишь. Ничего, Уолт, на океанском воздухе ты быстро окрепнешь, а прыщи, если сами там не пройдут, мы от них избавимся, я научу. Моя бабушка знала одно средство, и оно до сих пор еще никого не подводило.
— Значит, новое лицо мне отращивать не придется?
— И это сойдет. Если бы не веснушки, и так было бы ничего. Но прыщи с веснушками — сильное зрелище. Однако не унывай, детка. Скоро тебе будут мешать жить только усы, и вот это уже навсегда, так что к ним придется привыкнуть.
Больше месяца мы прожили в маленьком домике на песчаном берегу Кейп-Кода — день в день столько, сколько я просидел у Склиза. Чтобы не привлечь внимания журналистов, мастер снял жилье на чужое имя, а для удобства и простоты представил нас как отца и сына. Имя он выбрал: Бакс. Он был Тимоти Бакс Старший, а я Тимоти Бакс Младший, Тим-Бакс-Раз и Тим-Бакс-Два. Мы немало над этим посмеялись, и это было действительно забавно, и стали мы жить в Тим-Бакс-Тут, потому что место, где располагался наш дом, было точь-в-точь Тимбукту, по крайней мере в смысле уединенности: дом стоял на высоком берегу мыса, и вокруг не было ни души. Готовила нам и убирала женщина по имени миссис Готорн, которая каждый день приезжала из Труро, но в разговоры мы вступали с ней только по хозяйству, а все остальное время вполне обходились собственным обществом. Мы загорали, уходили надолго гулять по песчаным дюнам, ели молочный суп с моллюсками и спали часов по десять-двенадцать. Через неделю такого ничегонеделанья я понял, что хочу работать. Для начала мастер разрешил только наземные упражнения. Отжимания, прыжки, бег трусцой по нашему пляжу, а позже, когда я стал готов снова испытать себя в воздухе, мы перебрались за обрывистый выступ, чтобы из дома нас не увидела миссис Готорн. Поначалу я чувствовал себя скованно и несколько раз упал, но дней через пять или шесть восстановил прежнюю форму и опять обрел и гибкость, и прыгучесть. Свежий воздух прекрасный целитель, и пусть бабушкино средство (нужно было раз в четыре часа прикладывать к лицу теплое полотенце, смоченное в соленой воде с уксусом и разными дубильными добавками) помогало не так, как рассказывал мастер, оставшиеся прыщи сошли сами благодаря солнечным ваннам и хорошему питанию.
Наверное, я восстановился бы еще быстрее, если бы не дурная привычка, которую я приобрел как раз в тот самый месяц, проведенный среди песчаных дюн под гудение туманных горнов. Руки мои, получив наконец свободу движений, вдруг принялись проявлять незаурядную самостоятельность. На месте им не лежалось, их тянуло бродить и странствовать, и сколько я ни прикрикивал, их все равно несло куда вздумается. Стоило лечь и укрыться, как их немедленно тянуло в одну горячую точку, в полюбившееся лесное государство немного южнее экватора. Там они навещали своего друга, великого пальца, всемогущего повелителя, который с помощью телепатии правит вселенной. Его не смеет ослушаться ни один подданный. Руки мои тоже подчинялись ему мгновенно, а поскольку связывать еще раз я их не собирался, то приходилось смириться. Так я, как прежде Эзоп, отведал безумия и сам отдал этому хренову властелину власть над своей жизнью. Теперь он был не пистолетик, который как-то сгребла в кулак миссис Виттерспун. Он с тех пор вырос, набрался сил, и слово его стало закон. Он требовал, чтобы его коснулись, и я касался. Просил, чтобы я его стиснул, погладил, сжал, и я стискивал, гладил, сжимал. Да, я повиновался слепо, но кому какое дело? Кому какое дело до меня, моих пальцев, моих волос? Природа подавала свой голос, и я каждую ночь отзывался на ее зов, бездыханно и ненасытно, будто Адам.
Что же касается мастера Иегуды, то о нем я не знал, что и думать. Казалось, он вполне всем доволен, лицо посвежело и порозовело, но кривился он за едой от боли чуть ли не каждый день, а три или четыре раза я видел, как он опять хватается за живот. Тем не менее настроение у него было лучше некуда, и он если не читал Спинозу и не работал со мной, то висел на телефоне, подготавливая новые гастроли. Я теперь был важная птица. Похищение сыграло нам на руку, и мастер Иегуда пользовался этим на полную катушку. Он быстренько пересмотрел свои взгляды относительно моего продвижения, и после краткого отступления на Кейп-Код мы должны были сразу же двинуть в атаку. Получив на руки все козыри, мастер стал проявлять характер. Теперь он диктовал сроки, требовал новых, неслыханных процентов, запрашивал гарантии, дававшиеся только под самые прибыльные имена. Взлет мой был неожидан для нас обоих, и оба мы удивились, когда не успел мастер как следует начать, а мои гастроли по всем городам Восточного побережья уже оказались расписаны до конца года. Не по каким-то поселкам, а по самым настоящим, большим городам, на сценах с самыми громкими именами, куда я лишь мечтал попасть в самых смелых своих мечтах. Провиденс и Нью-Арк, Нью-Хейвен и Балтимор, Филадельфия, Бостон, Нью-Йорк. Причем только закрытые сцены и только самые высокие ставки.
— Никаких больше хождений по воде, — сказал мастер, — никаких комбинезончиков и соломенных шляп, никаких деревенских ярмарок или платных городских пикников. Теперь ты артист, Уолт, и за право увидеть твое искусство публика легко отдаст лишний доллар. Твои зрители оденутся в лучшее выходное платье, придут в театр, сядут в бархатные кресла, а когда в зале погаснет свет и зажгутся огни рампы, ты выйдешь на сцену и сразишь их насмерть. Они забудут все, Уолт. Увидят твою легкость, твою воздушность и устремятся вслед за тобой по лестнице в небо. И под конец каждый почувствует, что в зале присутствует Бог.
Таковы капризы фортуны. Похищение было самым тяжким испытанием в моей жизни, но именно оно обеспечило взлет, начинив судьбу тем самым топливом, которое и вынесло меня на орбиту. После целого месяца бесплатной рекламы обо мне говорили в каждом доме за каждым обедом, и я стал знаменитостью номер один, еще не удрав от Склиза. Именно из-за похищения вокруг моего имени поднялся шум, сенсация следовала за сенсацией, и теперь я оказался на прямой дороге к большому успеху. В результате я стал не жертвой, я стал героем, Майти-Маусом, Храбрым Утенком, и потому меня не только жалели, но заранее полюбили. Можно ли тут подвести баланс? Сначала я угодил в ад. Лежал связанный, с кляпом во рту, отданный во власть мертвецов, а примерно месяц спустя стал лапочкой и любимцем для каждого американца. Такого вполне достаточно, чтобы оглоушить кого угодно. Америка была у моих ног, а если учесть, что дергал за веревочки мастер Иегуда, то можно было никого не бояться.
Тем не менее пусть я обставил Склиза, сам он оставался на свободе. Хибару в Южной Дакоте перевернули вверх дном, однако нашли только отпечатки пальцев и гору грязного белья. Как ни странно, меня это нисколько не испугало, хотя ждать новых бедствий, видимо, следовало. На Кейп-Коде было хорошо и спокойно, и я, слишком быстро позабыв, на краю какой пропасти оказался, убедил себя в том, что коли один раз выкарабкался, выкарабкаюсь и во второй. Ведь мастер дал слово меня защитить, так как же ему не поверить. Больше я не собирался в одиночку шастать по кинотеатрам, а что может случиться, когда мы вместе? Дни проходили за днями, я все реже вспоминал о случившемся, а если и вспоминал, то главным образом о том, как я ловко удрал, как ловко сбил Склиза его же машиной. Я от души надеялся, что удар был хороший, что у Склиза теперь перелом или даже разбита коленная чашечка. Я хотел, чтобы травма была серьезная и он остался хромым на всю жизнь.
Однако я слишком был занят другими вещами, чтобы часто об этом думать. Дни пролетали в репетициях и приготовлениях к турне, ночи, ввиду шаловливости моих пальчиков, были тоже заняты. Между ночными же развлечениями и послеобеденными тренировками хватало других мелких забот, и мне было не до страхов и не до печалей. Я забывал и про Склиза, и про вынужденный брак миссис Виттерспун. Я бился над новой насущной задачей, в которую ушел с головой: как научить Чудо-мальчика Уолта двигаться на сцене, как его сделать театральным артистом.
