сцена с шершнем, в ходе которой Рассказчик обнаруживает женщину в бароне де Шарлю, теоретически приложима к любому прочтению игры противоположностей»[210]. Отсюда возникает дискурс переворачивания, разработанный гомосексуальностью, для которого Барт предлагает неологизм «энантиология» (вслед за греческим прилагательным
énantios – противоположный) и которое представляется также в качестве своеобразного закона экспансии. Он отмечает, что, если в начале «Поиски» почти полностью гетеросексуальны, мы «находим в конце позицию прямо противоположную, то есть гомосексуальную (таковы Сен-Лу, принц Германтский, и т. д.): это пандемия инверсии, переворачивания». Но в целом публичные высказывания на эту тему у Барта редки, и только из посмертной публикации «Инцидентов» (повествование в которых продолжает традицию, заложенную в том числе Жидом, поведавшим о своих чувственных или сексуальных путешествиях в Северную Африку) и «Парижских вечеров» мы узнаем о его собственном опыте больше. Частная речь более откровенна, в ней дружба часто смешивается с любовью: «Почти любая моя дружба с мальчиками начиналась с любви; разумеется, время почти всегда проясняло такую дружбу, наделяя ее ароматом, который мне очень важен. Напротив, в тех редких случаях, когда я любил женщину (почему бы не признаться, что в действительности это произошло всего лишь раз), все началось с того, что называют дружбой»[211]. Барт признался в своей гомосексуальности Филиппу Реберолю весной 1942 года, когда Филипп приезжал навестить его в Сент-Илер-дю-Туве, и с тех пор его признания становятся более частыми и откровенными. Но частное письмо – не публичное, а вышедшие книги и статьи оставляют этой теме место если и не ничтожное, то малозаметное.
Даже «Фрагменты речи влюбленного», где между строк читается опустошительный биографический опыт, не заявлены открыто в качестве описания гомосексуальной любви. Барт совершенно отказывает ей в радикальном отличии, даже если различие или плюрализация – это способы преодоления конфликта, снятия вопроса дуальности полов. На семинарах о «любовной речи» в Практической школе в 1974–1976 годах он иногда выражается откровеннее и несколько раз ссылается на Жида в связи с магрибскими приключениями последнего, в частности со свадебным путешествием в Алжир, о котором тот рассказывает в «Дневнике», а потом в Et nunc manet in te. Упоение телами, которому отдаются безудержно, абсолютный гедонизм ограничивается только взглядом третьего лица, Мадлен, но именно он-то и интересует Барта: «Так и Жид, в поезде на Бискру невольно вступив в игру с тремя алжирскими школьниками, „задыхаясь, трепеща“ перед своей притворно пытавшейся читать женой, имел вид „преступника или безумца“»[212]. Ограничения Барта были другого рода. Долгое время важно было беречь мать от «разоблачения», даже если определенные книги явно отсылали к этой теме, начиная с автопортрета и фрагментов о «Богине Г.», и пары антагонистических прилагательных «активный/пассивный». После смерти матери, когда скрываться больше не было необходимости, стеснение, испытываемое в обществе в отношении продажной любви и проституции, накладывает еще одно ограничение на свободу выражения. Он избегает этой темы и в «Происшествиях» – благодаря плотному, фрагментарному и опять-таки сглаживающему письму: «Маленький учитель в Марракеше: „Я сделаю все, что вы хотите“, – говорит он взахлеб, в глазах доброта и сообщничество. Это означает: я вас кину, и только»[213]. За то время, которое прошло между приездом Жида и приездом Барта, опять же что-то перевернулось: охота все еще в ходу, но чувственный лиризм более не является возможным языком. Несмотря на сексуальное освобождение, остается подозрение в колониальной эксплуатации. Фигуры людей с Запада в «Происшествиях» часто карикатурны, это призраки французского присутствия, «обломки Протектората»; старый англичанин, называющий себя «папой»; чтобы избежать уподобления этим негативным персонажам, надо тщательнее скрываться. Больше нельзя компрометировать себя на манер Жида.
Дневник
В списке замыслов книг в «Ролане Барте о Ролане Барте» есть «Дискурс гомосексуализма». Это показывает, что у Барта не было табу на эту тему и что он задавался вопросом о том, какими способами сказать о нем что-то за пределами политического активизма, обобщения или утверждения. С этой идеей он никогда не расставался и постоянно возвращался к ней в своем дневнике-картотеке:
Не та же самая гомосексуальность, что у Фернандеса или Хокенгема. Это не то же самое, что я обязан говорить, объявлять, писать.
Неискоренимая, непреодолимая банальность порнографического описания (Р. Камю).
Я согласился бы говорить о Г[омосексуальности] не только в личном ключе (без обобщения, без мета-Г[омосексуальности]), но и индивидуальном: индивидуум в чистом виде, которым я сам являюсь, абсолютная маргинальность, не сводимая ни к какой «науке» или паранауке[214].
Важный раздел картотеки значится под рубрикой «гомосексуальность»; не найдя пока еще правильной формы выражения, Барт оставляет эти заметки для обычного письма, письма частного. Это еще одна черта, связывающая его с Жидом: одержимость повседневным письмом, заметками, записками на память. Но в отличие от Жида он не выделяет такому письму постоянного места. Очарованный «Дневником» Жида и посвятивший ему одну из своих первых статей, Барт не решается вести дневник регулярно. Он ведет его несистематически, потому что ему не хватает силы воли. Его стесняет не само ежедневное протоколирование – он придумывает другие его формы, – а непрерывность, которую дневник предполагает на уровне фразы. Дневник строит мост между «обыденным письмом»[215] и «письмом литературным» (по крайней мере, именно этому он научился у Жида). Он есть постоянное вопрошание о переходе от публичного к частному. Но почти всю свою жизнь Барт практикует исключительно частное ежедневное письмо, почти домашнее. Он экспериментирует всевозможными способами: карточки, путевые дневники, блокноты, письма, списки дел, ежедневники… У себя дома, в квартире на улице Сервандони, он систематически и тщательно ведет ежедневник и пишет заметки на карточках. В поездках или на отдыхе обращается к другим формам и именно в этих обстоятельствах пробует вести дневник. Кроме дневников, которые он вел в Марокко и в Китае, летом 1973 года он в Юрте ведет еще один, ставший впоследствии частью «дневника-материала» к книге «Ролан Барт о Ролане Барте», и еще один – в 1977 году (небольшой отрывок из него опубликован в журнале Tel Quel в 1979 году, но основная часть так и осталась неизданной).
«Нельзя ли рассматривать все написанное мною как скрытое и настойчивое желание однажды свободно вернуться к теме „дневника“ в духе Жида? Возможно, у последней черты вновь встречаешь свой исходный текст»[216]. Связанный с овладением временем, с самой элементарной работой отношения между временем, письмом и памятью, дневник – это сначала попутчик и уже потом горизонт. Барт любит его как старомодную практику, саму его структуру, то есть структуру времени, которое проходит,
