Болевые мысли толклись в голове-ступе. В висках, затылке нарастал стук: кто-то пестиком трамбовал кошмарные думы.
Первый допрос вёл сам комендант. Чванливый, важный, нервно ходил по кабинету, по-барски сложив на груди пухлые руки.
— Горелов, когда вы вступили в «Российский общевоинский Союз»?
— Никогда, нигде не состоял ни в каких партиях и союзах.
— Другого ответа я не ожидал. Но есть неопровержимые доказательства.
— Состряпанные? Презирайте доносы. Ложь не украшает офицеров.
Перхоть от такого поучения собирался матюгнуться, но только сжал кулаки.
— По агентурным данным вы были причастны и к «Томскому рабочему комитету».
Резко перейдя на грубый тон, комендант проорал над ухом арестованного:
— Отвечай, контра, ты принимал участие в подготовке забастовки на Томском заводе «Металлист»?
— Наглая ложь…
Еле сдерживался Перхоть, чтобы не запустить в гордеца пресс-папье.
Расшатанные нервы коменданта нередко доводили его до бешенства, до появления в глазах чёрных мух, кругов, похожих на петли. В такие минуты он мог самолично перестрелять всю контру страны Советов, вести недобитков на эшафот, рубить головы супротивников завоёванного режима.
Полученная неделю назад секретная директива о чистке рядов в органах НКВД сперва озадачила, потом возмутила: «до своих добрались… мало нутряному наркомату пахарей, углежогов, свинарей, рыбаков, вальщиков леса — подавай стрелков, надзирателей, офицеров… попробуй отыщи замаскированных лицедеев в театре кровавого абсурда, выяви грешников-скрытников…».
Страшась ослушаться команды свыше, пугаясь мелованной запросной бумаги, штабисты приступили к выявлению внутренних шпионов. Первым под молот неотвратимого наказания лёг Кувалда: ретивый добровольный помощничек, введённый в штат надзирателей. Не откупился даже золотишком: оно-то и подвело. Выбитые золотые зубы блескуче подтвердили жестокое обращение на допросах с подследственными. Потом из вещдоков исчезли два зуба из драгметалла и кольцо, подаренное истязателю щуплым волхвом. Смерть «Тюремной Хари» он предсказал с точностью выпущенной стрелы.
Труднее давался поиск контры из среды стрелков, офицеров. Хотели пустить в расход вышкаря Натана. Упреждая час смерти, дал согласие снова перейти в чикисты: всё же меткий ворошиловский стрелок. Скрепя сердце, повторив, как Отче наш «Улеглась моя былая рана…», он налёг на водку, чтобы хоть на время забыться от зонного кошмара.
Справиться с проблемой раскрытия замаскированного офицера помог Пиоттух. Он прямо указал на отправленного в отставку Горелова.
— Ненадёжный тип… отец — кулак… на оперативных совещаниях возмущался против строгостей внутренних органов.
— Да, но он ведь теперь не наш.
— Особисты — даже бывшие — все наши, — не унимался Пиоттух. — Подведём базу: боясь разоблачения, подал рапорт… собрался бежать из посёлка… Есть сведения: пишет воззвание. У него, видите ли, народ-великомученик под гнётом НКВД.
— Для меня это новость, — обрадовался известию комендант.
Построжел лицом, спешно отступил от особиста на шаг.
— Авель Борисович, а ты оказывается Иуда… ну, ну, не сердись. В хорошем смысле слова Иуда.
Раскручивать дело Горелова поручили «Иуде в хорошем смысле слова».
Пока вёлся первый пробный допрос в кабинете Перхоти, особисты легко «допросили» чемодан, закрытый на хитрые замки. Конвоир-заика был отличным отмычником. За тюремную отсидку на Кемеровской зоне он успел усовершенствовать мастерство домушника. Чемодан открылся без музыки. Шмон производился без опаски разоблачения.
Пробежав глазами по страницам ТРАКТАТА О ЖЕРТВЕННОМ НАРОДЕ, Пиоттух довольно потёр ошпаренные стыдом руки. Сбылись его предположения о вольнодумце… можно легко состряпать дело о принадлежности к контрреволюционной, повстанческо-вредительской организации. В трактате явная крамола на власть, на чекистскую внутрянку. Опасный тип с дипломом Томского университета. Умник нашёлся! Студенческая среда нищая… в головах бунты вызревают, разные трактаты, воззвания… Наш неотлётный гусь позволяет себе нелестные высказывания против могущественного Наркомата.
Преданный победившей партии Пиоттух распалял воображение. В мозгах посверкивали молнии мести арестованному офицеру, имеющему веские суждения, пылкий ум, честный взгляд на гнусную действительность. Авель начинал верить в обоснованность ареста, подводить дело под платформу реальной правды.
Без труда выбьют на допросах дурь молчания, запирательства. «Иуда в хорошем смысле слова» успел поднатореть на выпечке нужных протоколов. Великий террор раскатился пышущим паровозом, Тормоза давно вышли из строя. Кого из органов будет заботить судьбишка дипломированного историка. Мудрый Пиоттух служит органам без всяких дипломов. Мобилизованный заполошным временем, умеющий белых перекрашивать в красных их же кровью. Никому не удержать террор — ретивого рысака. Лезет под его огненные копыта всякая сволочь… Удалось Авелю умыкнуть из вещдока Кувалды два золотых зуба и кольцо… награда за бессонные ночи на допросах, испепелённые нервы, постоянную прополку тюремной вшивоты. Змей Горыныч, что ли, надувает на нары земное отребье? Слой за слоем ложится оно под песок и хлорку. Смотришь — нарники опять теснятся на продавленных жердяных настилах. Когда закончится затяжная игра в вечные жмурки? Когда всем врагам будет вечный упокой?..
2Иногда у арестованного алтайца Горелова просверкивала мысль: разыгранная комедия не обернётся драмой. Разберутся. Выпустят. С низовья вернётся «Надежда». Он сядет в каюту, будет вслушиваться в марш «Прощание славянки».
Короткими были мысли-лучики. Следом наползали грузные тучи сомнений: когти НКВД не выпускают жертвы. Хватка хищная, мёртвая.
Беспокоил трактат о народе-страстотерпце. Там много исповедальной, светоносной правды, нелицеприятных суждений о пагубной власти образца новейшей истории. Чистые истины сочтут за крамолу. Кто-нибудь напишет донос о причастности студента Горелова к какому-нибудь Союзу освободителей и — прощай воля. Всю следственную кухню, всю грязную стряпню арестованный знал досконально. Испробовал на зуб. Изучил с протокольной точностью.
Каким неопровержимым доказательством располагает Перхоть? Блефует. Шьёт прелыми нитками дело о принадлежности к «Томскому рабочему комитету», «Российскому общевоинскому Союзу». Да, заступался на сходках за униженный рабочий класс, за обездоленное крестьянство. Высказывался против насильственной политики раскулачивания, расказачивания. Пример вечного труженика отца давал полное право говорить о перегибах в крестьянском вопросе. Не вымышленная правда о насилии: крупная гиря на весах истории. Её положили на чашу долготерпения. Ждут — каким продуктом обернётся неволя. Во все века угнетение никогда не приносило пользу государству, чёрным людям. Несправедливость — прямая дорога к бунтам, неповиновению, террору… Разве изменники Родины имеют право вершить судилище над поверженными рабами?
Новое крепостничество вторглось в пределы Руси. Наглая циничная верхушка выплыла из шулерской революции. Двадцать лет бросает на лобное место истории голодную, опутанную декретами нацию.
Если доведётся вновь засесть за продолжение трактата, Сергей дополнит его Антоновским мятежом, полнее, зримее пропишет причины Сургутского восстания. Север Западной Сибири предпринял попытку сбросить ярмо насилия и засилия пришлых революционеров, посчитавших Россию базарной площадью, где можно вздёргивать на дыбу за божественную правду. Почему государство в недавних веках кипело бунтами, мятежами, восстаниями? От хорошей жизни, праведной власти не будут призывать Русь к топору.
Так называемые пламенные революционеры замаскировались под славянские фамилии. Юлят. Хитрят. Горлопанят на трибунах. Рассыпают враньё, посулы о скором благоденствии. Перед историком Гореловым росла глыба мужицкой правды, раздробленной молотами гражданских войн, мятежей. Бунтари видели все перегибы в извечном крестьянском вопросе. Земля бросалась кормильцам, будто кость к конуре. В последний момент её вырывали из пасти, насмехались над одураченной чернью.
Земельный надел кормил большую семью. На пашне пот отца, старших сыновей. Где они, личные десятины? Где алтайский луг с медовыми травами?..
Ничего не будет писать угрюмому вождю. Даже мысленно не желает беседовать с ним, доказывать неправоту ареста. Так безмозгло управлять страной, изничтожать соплеменников, на коих держится мощь державы, может только ирод, умеющий возводить существование в степень страха.
Успев пересмотреть взгляд на воцарившегося грузина, претендующего на вождя нации, Горелов всё больше склонялся к его скудоумию. Джугашвили мог быть вождём какого-нибудь африканского племени, но не стоять во главе государства Российского: оно призывало ума масштабного, идей, сверкающих воплощением добра и справедливости. Додуматься до разгона, до уничтожения зажиточных крестьян мог партийный недоумок со всем его выморочным центральным комитетом.
