Руки Амалии Викторовны так и порхали над столом: разливали чай, передвигали с места на место сахарницу, сухарики на блюдечке, вазочки с вареньем, рюмочки и бутылку красного вина — совершали огромное количество, казалось бы, ненужных движений. Основной их целью, как подумал Максимов, очевидно, была демонстрация восьми (он успел сосчитать) перстней и колец, украшавших тонкие, длинные пальцы хозяйки.
— Ну, Толечка, давай рассказывай, что у вас случилось. И друга своего представь, пожалуйста, а то мне даже как-то неудобно, правда!
— Извините, Амалия Викторовна. Это…
— Николай Николаевич… — Максимов опередил товарища: поднялся со стула с максимальной осторожностью, чтобы не порушить окружавшее его хрупкое благолепие, отдал элегантный полупоклон — разве что ручку хозяйке не поцеловал. Садясь на место, Николай Николаевич заметил в глазах Карпова неподдельное изумление.
— Максимов, — добавил он, уже усевшись вновь на стул.
— Очень, очень приятно! — Амалия Викторовна улыбнулась. — Очень рада вас видеть!
— Ну зачем же так уж… — смутился Карпов. — Трудно поверить. Вламываются среди ночи два мужика, а вы — «Рада видеть!» Мы вам все планы, поди, спутали.
— Да что вы, что вы, Толечка, какие у меня, старухи, планы. Сижу вот время коротаю за книжкой. Бессонница, знаете ли… — Она повернула голову и пристально взглянула Максимову прямо в глаза. — Совсем спать не могу в последнее время! Ну же, что у вас случилось?
— Неприятности у нас, Амалия Викторовна, — сказал Карпов. — Товарищ мой погиб.
— Что вы говорите?! Погиб! Какой ужас!
— Да уж. Приятного мало… — Карпов повертел в руках чашку и поставил на блюдечко. — У нас тут с Николаем Николаевичем водка есть. Вы не против, Амалия?..
— Что вы, что вы, что вы! Конечно! А как же! Обязательно! Несите, несите, Николай Николаевич, вам сейчас это нужно, непременно, обязательно нужно! Я и сама об этом подумала, да у меня вот кроме вина, к сожалению, ничего нет в доме.
— Это не проблема, — прервал ее «пулеметный» монолог Максимов. — Я сейчас…
Он сходил в коридор и принес бутылку: за сегодняшнюю ночь — вторую (первая была выпита уже по дороге).
— Давайте — молча! — Карпов разлил принесенную водку в рюмки, встал и, не глядя ни на кого, выпил.
— Ох! — выдохнула хозяйка, махнув свою рюмку (как отметил Максимов) вполне профессионально. — Ох… Я, конечно, понимаю, не резон мне сейчас вас мучать расспросами…
— Ладно вам, Амалия Викторовна…
— Называйте меня просто Аля, Толенька. И вы, Николай Николаевич, тоже — Аля и все. А то язык сломаете. И долго это слишком — такое имя-отчество выговаривать через каждую фразу.
— Тогда и вы меня зовите Колей, — вдруг заявил Максимов, снова сам себе удивившись. — Просто Коля.
«Сколько лет меня никто Колей-то не звал? — подумал он. — Как, оказывается, приятно — просто Коля».
— Вот и замечательно, Коля. — Хозяйка быстро налила по второй, легко перехватив инициативу у «затуманившегося» Карпова.
«А она, кажется, не дура выпить!» — мелькнуло у Максимова шальная мысль.
— Ну, мужчины, я предлагаю следующую рюмку выпить за то, что мы все еще на этом свете, за то, что мы вместе и что, хотя очень много плохого вокруг нас, у каждого из здесь сидящих есть друзья… Наверняка — есть! — Она быстро посмотрела на Максимова. — Друзья, которые не предадут, не подведут и помогут. Всегда! За это и выпьем.
Карпов, по-прежнему «туманный», словно и не слушал тоста: просто проглотил водку — и снова углубился в раздумья. Максимов же почувствовал полную уверенность в том, что хозяйка (ну по всему видно!) положила на него глаз: «…Ну и что? А она совсем и не старая. Очень даже ничего себе. Такие в постели бывают — просто зверюги. У них каждый раз — как последний».
— Не буду спрашивать вас о ваших делах… — в очередной раз произнесла Амалия Викторовна.
Максимов понял, что сейчас немедленно последуют расспросы.
— …Не хотите говорить — не надо. Однако… Что в городе происходит — страшно подумать! А с другой стороны — даже интересно. Какое-то ощущение полноты жизни… Я не права, Толя?
— Не знаю, — буркнул Карпов. — Может быть.
— Ну да! Ты же все свои романы пишешь только об одном — о преступности. Теперь преступность — это наша жизнь.
— Ой ли, Аля? У тебя-то где преступность? — Максимов решил воспользоваться разрешением говорить с хозяйкой на «ты» — посмотреть, что из этого выйдет.
— Ну, меня, положим, Бог миловал, — ответила женщина, слегка зардевшись. — Со мной, по счастью, ничего такого… — На последнем слове она расширила глаза и повторила: — Ничего ТАКОГО не случалось. А как начнешь газеты читать… А вы, Коля, кто по профессии? — неожиданно обратилась она к Максимову.
— Я? Я-то? — Николай Николаевич смутился.
Этот вопрос ему тоже давно никто не задавал: «Черт, неужели я уже от нормальной жизни настолько отвык, что даже вопросов таких не понимаю?»
— Он физик, — помог товарищу Карпов.
— Физик? Ой, как интересно! — пролепетала по-детски Амалия, придвинувшись к Максимову поближе. И снова как-то волшебно быстро, этак походя, разлила водку по рюмкам. — Как же вы живете? Сейчас, говорят, наука в полном загоне?
— Ну, в общем… Я-то наукой как таковой не занимался… — робко начал Максимов.
Он с трудом возвращался к воспоминаниям своей прежней, такой далекой и почти забытой жизни. Потом вдруг в какой-то момент он обрел почву под ногами — и ему сразу стало удивительно легко. Словно не было этих кровавых последних лет, проведенных в окружении бандитов: старых — воров в законе, новых — «спортсменов», «отморозков», быков и просто пацанов, считающих профессию (если вообще это слово здесь уместно) бандита единственно нужной, полезной и правильной. Словно и до сих пор Николай Николаевич Максимов — неплохой специалист, любимец институтской профессуры — преподавал в своем купчинском ПТУ, вел там секцию самбо и пахал на коммунистических субботниках и летних шабашках.
— …Я преподаватель, — выдавил из себя наконец Максимов. — Учитель.
— Правда?! О, Господи! Так учителям же сейчас еще хуже! Хуже всех! Врачам, учителям… Это такой позор! Вам же зарплату, говорят, не платят совсем?
— Не платят… Да я, собственно, уже несколько лет по специальности не работаю. Так, перебиваюсь, что называется, случайными заработками.
— Ну, конечно, конечно. Какой ужас! Как это можно — учителям зарплату не платить? Вот и вырастают из молодых ребят бандиты эти ужасные. А все почему? Потому что таким, как вы, зарплату не платят!
— Это точно, — сказал Максимов. — Тут вы совершенно правы. Вот когда я работал, у меня в училище таких подонков, какие сейчас по улицам бегают, не было. Я за ними смотрел: если кто-то начинал гнуться в ту сторону — тут же это дело пресекали. И не так, допустим, чтобы я пришел, наорал или родителей вызвал — нет. Коллектив воздействовал. Хотя сейчас это и кажется странным и глупым… Коллектив? Слыхали, мол, это отросток коммунистической идеологии? Ничего подобного! Никакой идеологии… — Максимов потянулся к бутылке и разлил водку по рюмкам. Аля быстро схватила свою и поднесла к губам:
— За вас! За педагогов! Вы — героические люди.
— Да ладно, подумаешь, — возразил Николай Николаевич. — Никакого героизма. Обычная жизнь.
— Чо вы говорите — обычная жизнь? Детей воспитывать — это, конечно, с одной стороны, обычная жизнь. Если своих. А чужих, незнакомых — это уже настоящий героизм! Это такая ответственность! Я бы никогда не смогла такую ответственность на себя взять. Вот выросли эти бандиты молодые — кто виноват? Воспитатели виноваты — больше некого винить, ведь бандитами не рождаются! Здесь — или родители, или учителя. Где-то не доглядели, где-то что-то пропустили… И вот вам пожалуйста — результат не заставил себя ждать! Ваши-то воспитанники, я думаю, вряд ли в бандиты пошли?
— Кто знает, — как оно повернется? — покачал головой Максимов. — Я старался, чтобы они нормальными людьми выросли.
— Да-а… А сейчас вы, значит, безработный?
— Практически — да. Можно так сказать. То одно, то другое…
— Но видите, вот вы же все-таки не опустились! Выглядите — вон как хорошо. И одеты прилично. Значит, можно — если внутри у человека заложена эта порядочность, это стремление, этот порыв…
— Ну что вы, — вмешался Карпов. — Аля! Какой порыв?!
Максимов напрягся. Не хватало еще, чтобы Толя сейчас рассказал о том, чем они занимались последние несколько лет… Ни за что на свете он бы не признался этой Але в своих подвигах — в своей настоящей, полностью растворенной в питерском криминале жизни!
— Да, если хотите, Толя, то — порыв! В наше-то время это так сложно — не сломаться, или, как сейчас говорят, не прогнуться, остаться человеком, остаться верным своим принципам…
