– Вряд ли они подожгли дом только для того, чтобы убить меня. На самом деле им наплевать, жив я или нет. В противном случае они бы предприняли более решительные действия. Замести следы убийства Анджелы – вот в чем истинная причина поджога. Только в этом, и больше ни в чем.
– Фх-фх-фх-фх, – сопел в ответ Орсон, выдыхая гарь пылающего дома и вдыхая волшебный запах белок, выдыхая плохое, вдыхая хорошее.
– Господи, она была такой чудесной, такой доброй женщиной! – горько посетовал я. – Она не заслужила такой смерти. Она вообще не заслуживала смерти.
Орсон на секунду прекратил обнюхивать следы. Человек страдает. Ужасно! Это просто ужасно! Несчастье, смерть, отчаяние. Но что поделать! Тут уже ничем не помочь. Так устроен мир, так устроена жизнь человека. Пойдем, хозяин Сноу, будем вместе вынюхивать белок. Тебе станет гораздо легче, вот увидишь.
В моем горле поднялся комок. Это было не горе, а нечто гораздо более прозаическое. Закашлявшись с одержимостью туберкулезника, я согнулся пополам и посеял между корнями деревьев отвратительную черную устрицу.
Лицо мое было липким, и я обтер его потной ладонью.
– Будь здесь Саша, вряд ли я показался бы ей сейчас Джеймсом Дином, – пробормотал я.
На жиденькой траве могил и полированной поверхности надгробий, похожие на кладбищенских эльфов, плясали лунные тени листьев, шевелящихся на слабом ветру.
Даже при таком скудном освещении я увидел, что ладонь, которой я провел по лицу, измазана сажей.
– От меня, должно быть, воняет до небес.
Орсон немедленно утратил интерес к беличьим следам, подбежал ко мне и принялся усердно обнюхивать мои туфли, ноги, грудь. Засунул морду даже под мою куртку, а под конец уткнулся носом мне в подмышку.
Временами я начинаю думать, что Орсон не только понимает больше, чем положено собаке, но обладает также чувством юмора и определенной долей сарказма.
С усилием я вынул его голову у себя из-под мышки и, держа ее обеими руками, сказал:
– Ты тоже не благоухаешь розами, приятель. И какая из тебя, к черту, сторожевая собака! Может, они уже и находились в доме, когда я туда вошел, а Анджела об этом просто не подозревала. Но почему ты не вцепился в их задницу, когда они убежали? Если они вышли через кухонную дверь, то должны были нарваться прямиком на тебя. Почему в таком случае я не обнаружил на заднем дворе парочку негодяев, катающихся по земле, держась за задницы и воя от боли?
Взгляд бездонных глаз Орсона оставался неподвижным. Пес был явно шокирован моим вопросом и прозвучавшим в нем чудовищным обвинением. Он был миролюбивым псом, а не кусачим. Он был добрым приятелем, неутомимым преследователем брошенных ему резиновых мячиков, вылизывателем людских физиономий, наконец – философом. Кроме того, хозяин Сноу, приказ был не впускать злодеев в дом, а не препятствовать им выходить оттуда. Ну их, этих злодеев! Кому они нужны! От злодеев и блох – одни неприятности. Лучше держаться от них подальше.
Сидя нос к носу с Орсоном и глядя ему в глаза, я вдруг испытал жуткое чувство. А может, это было секундное помешательство? Мне вдруг почудилось, что я могу прочитать его подлинные мысли, которые наверняка отличались от выдуманного мной нашего с ним диалога. Мысли его были совсем иными. И очень тревожными.
Я отпустил голову Орсона, но он не отвернулся и продолжал смотреть мне в глаза. Я тоже не мог отвести взгляд.
Расскажи я об этом Бобби Хэллоуэю, наверняка получил бы совет сделать себе лоботомию, и тем не менее я чувствовал, что собака боится за меня, жалеет, ощущая глубину грызущей меня боли, с которой я безуспешно боролся. Орсон жалел меня и потому, что даже я сам не мог прочувствовать до конца, насколько пугала меня перспектива остаться совсем одному. Но больше всего он боялся за меня, поскольку видел неотвратимо надвигавшуюся на меня неумолимую безжалостную силу, которую мне самому видеть было не дано, – ослепительное, огромное, как гора, колесо должно было проехаться по мне и оставить в своей колее мой пылающий прах.
– Что это будет? Когда это случится? Где? – спрашивал я собаку.
Взгляд Орсона жег меня. Так не мог бы смотреть даже Анубис – египетское божество с собачьей головой, повелитель мертвого царства, весовщик сердец умерших. Да, мой пес не был Лэсси или сметливой диснеевской собакой с точно рассчитанными движениями и неистощимым запасом хитроумных проделок.
– Иногда ты пугаешь меня до дрожи, – сказал я.
Орсон моргнул, тряхнул головой и, отбежав от меня, принялся резвиться вокруг надгробий, деловито обнюхивая траву и опавшие дубовые листья. Он вновь прикидывался самой обычной собакой.
Но, может быть, меня напугал вовсе не Орсон? Может, я напугал себя сам? Может, его блестящие глаза оказались просто зеркалами, в которых я увидел собственные глаза, а в них – отражение правды, которая гнездилась в моем сердце и на которую мне было страшно взглянуть?
– Именно так истолковал бы все это Хэллоуэй, – проговорил я.
С неожиданным возбуждением Орсон вдруг принялся рыть покров из душистых листьев, все еще влажных после того, как в полдень ненадолго включилась система орошения. Пес совал нос так глубоко в землю, словно искал трюфеля, фыркал и мел хвостом по земле.
Белки! Белки занимались сексом! Здесь занимались сексом белки! Белки! Прямо здесь! На этом самом месте пахнет беличьей похотью, хозяин Сноу! Иди сюда, понюхай! Скорей, скорей беги сюда и понюхай, как пахнет беличьим сексом!
– Ты заставляешь меня краснеть, – сказал я псу.
Во рту у меня по-прежнему стоял вкус переполненной пепельницы, однако дьявольская апатия отпустила меня. Я должен найти в себе силы крутить педали, чтобы добраться до дома Бобби.
Прежде чем поднять с травы велосипед, я встал на колени и, обернувшись, посмотрел на могильный камень, на который до этого опирался спиной.
– Ну, как дела, Ноа? Все еще покоишься с миром?
Мне не нужен был фонарик, чтобы прочитать надпись на камне. Я читал ее уже тысячу раз до этого и часами размышлял над выбитыми здесь словами и датами.
НОА ДЖОЗЕФ ДЖЕЙМС5 июня 1888 г. – 2 июля 1984 г.Ноа Джозеф Джеймс – человек с тремя именами и без фамилии. Но меня всегда поражало даже не то, как тебя зовут, а то, как поразительно долго ты прожил.
Девяносто шесть лет.
Девяносто шесть весен и зим.
Мне, вопреки всему, пока что удалось прожить двадцать восемь лет, и если леди Удача будет милостива, возможно, удастся дотянуть до тридцати восьми. Если же врачи окажутся плохими прорицателями, если будет попран закон вероятности, а судьба возьмет отгул, – я смогу проскрипеть даже до сорока восьми. И даже тогда мне будет отпущена всего лишь половина того срока, который прожил Ноа Джозеф Джеймс.
Я не знал, кем был этот человек, что он делал в течение почти целого отпущенного ему века, делил ли он свои дни с одной женой или пережил трех, стали ли его дети священниками или серийными убийцами, да и не хотел этого знать. Я придумал для этого человека насыщенную жизнь. Мне казалось, что он вдоволь путешествовал, бывал на Борнео и в Бразилии, на Креветочном фестивале в Мобил-Бей и в Новом Орлеане во время Марди-Гра, на омытых солнцем островах Греции и в потаенной стране Шамбала, укрытой в высокогорьях Тибета. Я верил в то, что ему довелось страстно любить и быть любимым, что он был воином и поэтом, искателем приключений и ученым, музыкантом, художником и моряком, проплывшим семь морей и не пасовавшим ни перед какими препятствиями. До тех пор пока он является для меня всего лишь именем на могильном камне, я могу представлять его кем угодно и с полным правом вновь и вновь жить за него долгую жизнь, которую этот человек провел под солнцем.
– Знаешь, Ноа, – тихо обратился я к могиле, – я уверен, что, когда ты умер в 1984 году, люди, пришедшие за твоим телом, не имели при себе пистолетов.
Затем я встал в полный рост и сделал шаг к соседнему надгробию, прислоненным к которому под неусыпным надзором каменного ангела стоял мой велосипед.
Из глотки Орсона послышалось низкое ворчание. Еще секунда – и он насторожился: голова поднята, уши торчком, хвост напряжен и опущен вниз.
Я посмотрел в ту сторону, куда были устремлены угольные глаза пса, и увидел долговязую, с опущенными плечами фигуру человека, пробиравшегося между надгробий. Даже в ночном сумраке было видно, что она состоит из одних углов – будто скелет, нарядившийся в темный костюм, будто один из соседей Ноа, выбравшийся из могилы и отправившийся к кому-то в гости.
Человек остановился в том самом ряду могил, в котором находились и мы с Орсоном, и поднес к глазам левую руку с каким-то зажатым в ней предметом. По его размерам и светившейся зеленоватой панели я поначалу сделал вывод, что это – сотовый телефон.
Мужчина принялся нажимать кнопки, и кладбищенскую тишину нарушили мелодичные нотки электронного набора. Однако звук был не таким, как бывает от телефона.
