- Прошу внимания. Еще не все.
Друзья! Еще раз прошу наполнить ваши бокалы, потому что, так получилось, мы собрались здесь и по событию радостному. Не знаю, как теперь повернется наша Судьба, но наконец-то исполнилось общее горячее желание, то, чего мы и боялись больше всего, и желали: не выдержав тяжести грехов, оборвалась нить жизни отца и хозяина нашего Курагина Михаила Семеновича. Это по его прихоти и по нашей, дремлющей до поры до времени подлости, стали мы его рабами. И вот наступил долгожданный и страшный миг. Ужасная смерть настигла хозяина. Так выпьем же и за бедную душу раба Божьего Курагина Михаила Семеновича, потому что быть ей вечно в аду и не видеть ей больше никогда света и радости.
Все вновь поднялись и выпили.
Тут был кем-то дан знак, кто-то побежал к кострам, человека три. С горящими головешками подступили к полянице, где в тепле и свете поджидал святого таинства гроб. Подожгли.
И не пожалели, как видно, бензина; пахнуло, пламя с гудением взвилось, завертелось, забилось и ровно, мощно устремилось к небу, звездам, месяцу...
Э-э-э-х! Меня тоже начало пробирать эта языческая атмосфера. Кроме того, хотя и недавно ел за ужином, от водки проснулся аппетит. Внимательная Лена быстро придвинала ко мне блюдо с целым поросенком, которому я решительно отсек голову.
Тут вдруг, одним ударом разрубая тишину, грянула музыка. Выбирал репертуар, как видно, староста. Сначала пошла и долгое время гремела соборная классика, что-то органное, торжественное, уносилось ввысь, к звездам вместе с безгрешной душой убиенного мною Жука.
Ах, как было величественно! И как же вкусен был поросенок!.
Кто-то, прервав музыку, коротко сообщил, что желающие выступить в праздничной схватке, могут собраться справа от костров. Мне тут же стало любопытно. Стол зашевелился; то там, то здесь бодро выползали к месту схода мужики. Набралось человек двадцать пять. Все молодые, здоровые. В некоторых я узнал вчерашних нападавщих. Мне захотелось туда, но меня не пустила Лена.
- Что ты там не видел? - храбро сказала она, уцепившись за мой локоть. - Ты им вчера и так показал!
В знак примерения, погладила меня по щеке.
- Сегодня ты мне здоровым нужен.
А вокруг все волновалось; изредка, даже заглушая (постепенно нисходящие к вкусам масс) аккорды музыки, доносились вакхические восклицания, бравурный смех и как будто даже шум потасовки. Но это, скорее всего, неподелили дамы, ибо те, у кого чесались кулаки, уже разделились на два противостоящих друг другу фронта, и медленно, казалось по знаку флейты или скрипок - все как-то смешивалось! - уже сближались шаг за шагом.
Сблизились. Я забыл про поросенка; шум, треск, вопли, гиканье, звон небесных литавр. Так было здорово!
Не выдержав, я стряхнул Ленку и ринулся в гущу схватки. Хрясть! Звон! Бах! Зубы вылетали, как орешки (чужие), чей-то живот, ребра, куда я ввинчивал кулак!... Мне вновь крепко съездили по правому многострадальному ещё со вчерашнего дня уху... Клубки тел внезапно откатились в сторону, я оказался один и опомнился: что я такое делаю?!
И все равно, дух мой был возбужден и радостен!
Вернулся к столу. Петр Алексеевич, кивал мне стаканом:
- Приятно было взору. Вы страшный боец!
А?.. Что?! Догадался наконец, что это он про меня. Кто-то сунул мне в руку стопку водки. Я выпил. Отошло.
- Да, с детства люблю, - сказала я Петру Алексеевичу.
Появилась Лена и принесла на блюде гусенка. Извлекла из чрева уже зажаренной свиньи. Мы поделили по-братски. Внутри гусенка был цыпленок, в цыпленке - дольки антоновских яблок и зелень.
А вкус!.. Вкус не поддавался описанию, и я понял, что крепостным быть хорошо.
К столу возвращались побытые, но радостные бойцы. Всем миром затерли кому надо кровь, перевязали битые раны.
- Потом в урну пепел соберем и похороним на нашем крепостном кладбище, - шептал мне на ухо Петр Алексеевич.
- Грибочков возьми, салату, - все обхаживала меня Лена с другой стороны.
Я выпил кружку пива, неведомо как оказавшуюся передо мной и выпрямился, оттолкнувшись грудью от стола. Даже мой могучий организм уже не принимал этих явств. А веселье, поводом к которому послужило печальное событие, почему-то не печалившее никого, все разгоралось. Гремела музыка, но и сквозь неё, гул и хаос чудных неясных звуков волнами неслись поверх нас. Шум, мелодия, мычанье, рев, стук, пение - все сливалось в какую-то нестройную нервную какофонию. Кто оставался сидеть, кто вскакивал, кто пускался в пляс, кто махал кулаками, не остыв ещё от потешной схватки на поле. И догорали костры, последними сполохами пламени окрашивая багрянцем лица пирующих, керосиновые лампы освещали полусъеденные блюда, но сверху лилось и лилось лунное сияние, серебристый свет, и воздух! чуден и прохладно-душен. Прекрасная ночь! Чудная ночь! Лена положила голову мне на плечо, я обнял её за талию. Рядом лоснились демократические щеки старосты, а в бородке засели крошки.
Как хорошо!
Мне хотелось двигаться, размять ноги; я сам не заметил, как мы перенеслись из-за стола на кулачную поляну, слегка утоптанную недавними быстрыми маневрами ратников. Музыка все гремела, казалось, звездный клавесин подыгрывал нам. Чудная ночь! Мы танцевали, плыли с Леной над травой, по Млечному пути...
Мы возвращаемся к столу. Лена куда-то исчезает. Мне суют в руку рюмку, в другую - кусок колбасы, я уже не хочу ни того ни другого, но пью и закусываю, и горячо клянусь!.. В чем клянусь?.. Какая разница!
- Пойдем, мой хороший. Пойдем! - тянет меня куда-то Лена. А со всех сторон доброжелательно напуствуют:
- С легким паром! Счастливо!
По тропе мы спускаемся к озеру и вдруг, действительно, - спрятанная среди высоких деревьев обнаружилась бревенчатая баня. Зашли. Сухой жар опутал ещё в прдбаннике. Я сел на лавку, но Лена торопила, протягивала простыню. Раздевшись, из приличия я остался в плавках. Я объяснил это Лене, и она рассмеялась:
- Пошли в парилку, сэр.
Несколько раз плескали кислым квасом на раскаленные угли. Хотелось просто сидеть, продлевая миг, но Лена уже подступала с вениками и больно хлестала, выбивая из меня праздничный дурман.
Выбила. Когда стало невмоготу, мы выскочили в предбанник, за дверь и, спрыгнув с настила, оказались по поясь в воде озера. И пошли дальше, окунаясь с головой, поплыли прямо по лунной дорожке, среди серебристых лунных брызг. Слов нет, чтобы передать!..
И еще. Когда вернулись и уже входили в дверь, я оглянулся; огромная корявая сосна, нагнувшись к воде, низко опустила ветку, так что немного застилала мне обзор. И эти черные сосновые иглы на фоне млечного серебра и запах смолы, и аромат ночной воды, и подновленная после парилки и купания нега внутри - все так поразили меня, что и смерть Курагина, и черные директора, и дикость разлагающегося всевластия внутри железной ограды этого сто пятидесяти гектарного нуворишного заповедника - все отошло на второй план... Какая же чудная ночь!
Этим, конечно, не закончилось.
Потом Лена привела меня к себе в избу. Во дворе нас вежливо обнюхала мелкая собака. Я выпил бутылку пива, потому что после бани хотелось пить.
Все уже стихло. Музыка смолкла. Людей сморила усталось и выпитое спиртное. Мы не зажигали свет. Сквозь открытое окно лунные лучи падали оконным контуром на пол. В углу перед иконкой горела лампада. Пахло горящим маслом и ещё чем-то незнакомым, пряным.
Вошла из соседней комнаты Лена в халате, подошла к широкой постели и отбросила простыню. А следом упал на пол халат... Ее тело было симфонией первобытной красоты во всех видах и в любой проекции...
И всю ночь - всю! - её крики не давали уснуть дворовым псам; один, другой, - вся деревня выла и стонала, взволнованная, как и мы.
И это тоже было хорошо!
ГЛАВА 23
АГЕНТУРНЫЕ СПРАВКИ
Утром голова была тяжелая и мутная, как круглый запущенный аквариум, если уместно такое сравнение. Во всяком случае, точно также, как мои мысли, лениво всплывают из зеленой глубины чудовищно искаженные рыбы и столкнувшись с действительнотью (представленной стеклом), тонут в тине. Я думал: а не послать ли всё далеко-далеко, как можно дальше? Со смертью Курагина мои обязательства с ним разорваны, что мне ещё надо?
И потом: не захватить ли с собой Лену? (она выглядела сытой, счастливой и довольной, даже на работу не думала собираться), благо честно заработанные деньги у нас есть. Может махнуть куда-нибудь на Канары, подальше от всего нашего извращенного безумного бытия?
Лена, юркой ящеркой снуя туда-сюда (у меня болела голова даже следить за ней) приготовила мне какое-то питье, где основной частью был рассол, а спиртного не было ни капли, успела выгладить мне костюм, начистила туфли, помогла одеться и, когда я взглянул на себя в зеркало, удивился: слкгка утомленное от забот, осунувшееся от тяжких дум, но довольно свежее, смотрело на меня русское исполнение Лунгрема.
Вот что значит несоответсвие внешности внутреннему миру. Я сунул в кобуру пистолет. Во внутреннем кармане что-то хрустнуло. Я вытащил сложенные листки. Развернул. Мелкая машинопись. Ксерокс, судя по напылению краски по углам.
