Во время этого двухнедельного вояжа супруги с Белым и Сергеем Соловьевым практически не разлучались. Блоков поселили в пустующей квартире хороших соловьевских друзей на Спиридоновке. Но там они появлялись, валясь с ног от усталости, только переночевать. Хотя пару раз сами устраивали в квартире домашние обеды и попойки. Белый и Соловьев, как ретивые гиды, взялись за петербуржских гостей, чтобы показать им Москву по полной программе, как в некоторых современных интенсивных туристических поездках, справедливо именуемых «зомби-тур». Художественный и прочие театры, Третьяковка и прочие галереи, Воробьевы горы, Новодевичий монастырь и панихида на могилах Соловьевых. Но главное — визиты ко всем московским символистам и им сочувствующим, совместные обеды в ресторанах, выступления и обсуждения. Белый раскручивал Блока как опытный пиарщик. И Блок становился все популярнее.
Только надо заметить, что эта ранняя слава была не такой уж широкой, как и слава остальных символистов. Русская интеллигенция со времен народников и Некрасова была в массе своей отравлена революционностью и критическим реализмом. «Черная роза в бокале» не всегда выдерживала конкуренцию с «Вихрями враждебными» и «Гордо реющим буревестником». А литераторы, объединявшиеся вокруг журнала «Сатирикон», с удовольствием пародировали символистов.
В Москве, как и в Петербурге, среди людей литературы и искусства было принято регулярно собираться в богемных салонах. По вторникам у Бальмонта, по средам у Брюсова, по четвергам в издательстве «Скорпион», по воскресеньям у Андрея Белого. Участников встреч у себя Белый именовал аргонавтами по своему известному стихотворению «Арго». Вряд ли, конечно, находились такие энтузиасты, которые успевали посещать все эти вечера, видеть знакомые лица чуть ли не каждый день и находить свежие темы для разговоров.
Александр Блок и его жена успели побывать на всех этих встречах, вынести весь ужас московского гостеприимства. Но наградой зато были бурные аплодисменты, предложения считать Блока первым поэтом России. Доставалась своя доля восторгов и скромной, но обаятельной Любочке. Бальмонт написал о ней:
Я сидел с тобою рядом,Ты была вся в белом.Я тебя касался взглядом —Робким, но несмелым…
В молодежном кружке аргонавтов Блоком восхищались больше, чем где-либо, провозглашали чуть ли не пророком новой эры высокой духовности, не стесняясь при этом лезть в личную жизнь все с теми же соловьевскими идеями о том, что любовь отдельно, секс отдельно. Особенно усердствовали племянник автора этой теории и Белый. Люба краснела, Блок злился на бесцеремонность, но в принципе не возражал. Он вообще не любил четких «да» и «нет», любил неопределенность — довольно странная черта характера. Позднее дух их любовного треугольника и дух этой московской экзальтации нашли отражение в пьесе «Балаганчик», произведении довольно непонятном.
Летом 1904 года Блоки прибыли в Шахматово. Другие варианты ими даже не рассматривались. А в июле туда прибыла неразлучная парочка — Белый и Соловьев. Блок сам их пригласил отдохнуть еще зимой. Прибыли, разумеется, не отдыхать, а говорить, читать стихи и восхищаться поэзией Блока и красотой Любови Дмитриевны. Если для Блока Прекрасная Дама была в общем-то абстракцией, которая как-то неопределенно ассоциировалась с находящейся всегда рядом женой, то Соловьев с Белым решили в тесном кругу абстракцию превратить в нечто конкретное. Раз они Блока назначили главным лириком, то Любочка назначается Прекрасной Дамой. Она же Беатриче, она же Урания Небесная. Еще по весне они прислали Блоку фотографию, где оба сидят за столом, а на столе, как образа, фотопортреты пребывающего в раю кумира Владимира Соловьева и Любови Блок. При этом Андрей Белый вполне себе по-земному иногда оглядывал привлекательную фигурку этой недолюбленной женщины.
Бесконечные разговоры Белого и Сергея Соловьева вскоре начали приедаться Блоку. Он все больше отмалчивался. Приелись они и другим обитателям Шахматова. В просторном имении в несколько домов обитала вся бекетовская родня и Кублицкий-Пиоттух с родственниками. Спустя неделю московские гости уехали. А Блок почему-то помрачнел и на пару месяцев почти бросил сочинять стихи. Зато жена придумала ему костюм, в котором он стал выступать и в котором его неоднократно фотографировали, — просторную черную блузу.
В следующий раз Блоки и Белый увиделись в январе 1905-го. Белый прибыл в Петербург 9 января, в «Кровавое воскресенье». На этот раз внешних впечатлений хватало, чтобы на время позабыть об ураниях и мистике. Они побывали на демонстрациях, где Блоку даже дали подержать красный флаг. Белый вместе с Мережковскими сорвал спектакль в Александринском театре в знак какого-то протеста. Но именно в этот приезд Андрей Белый понял, что влюбился в жену друга. (Супруги именовали его, конечно, Борей, письма адресовали, конечно, «г-ну Бугаеву», но условимся и дальше именовать его Андреем Белым, чтобы не путаться, исключая только цитаты.)
В общем-то революция — дело весьма серьезное. Больше кровопролитий в столице не было. Но рабочие и интеллигенция, что называется, «бурлили». Частые собрания, споры, составление петиций и деклараций. В этой суете, видимо, Белый и признался Любови Дмитриевне. И, видимо, она не ответила решительным отказом, а сказала что-то ободряющее. Так, вероятно, поступила бы любая женщина, даже необычная Зинаида Гиппиус. Признание в любви всякой польстит. Нравился ли Любочке Андрей Белый? Он был хорош собой, умен, говорлив, подвижен и талантлив. Может быть, даже не эгоистичен и нежен. Наверное ей, в условиях острого дефицита физической любви, понравился бы и не такой.
В данной ситуации интересной была и разница в темпераменте двух поэтов. Зинаида Гиппиус вспоминала: «Если Борю иначе как Борей трудно было называть — Блока и в голову бы не пришло звать Сашей. Серьезный, особенно-неподвижный Блок — и весь извивающийся, всегда танцующий Боря. Скупые, тяжелые, глухие слова Блока — и бесконечно-льющиеся, водопадные речи Бори, с жестами, с лицом вечно меняющимся — почти до гримас; он то улыбается, то презабавно и премило хмурит брови и скашивает глаза. Блок долго молчит, если его спросишь; потом скажет „да“. Или „нет“. Боря на все ответит непременно: „да-да-да“… и тотчас унесется в пространство на крыльях тысячи слов. Блок весь твердый, точно деревянный или каменный — Боря весь мягкий, сладкий, ласковый. У Блока и волосы темные, пышные, лежат, однако, тяжело. У Бори — они легче пуха и желтенькие, точно у едва вылупившегося цыпленка».
Летом 1905-го Белый с Соловьевым снова ненадолго оказались в Шахматово. И там последовало решительное объяснение московского поэта с богиней символистов. В этот раз Белый осторожно попросил ее перейти от Блока к нему. И снова осталась неопределенность. Как же любили неопределенность эти певцы необъяснимого в стихах и в жизни! «Я рада, что Вы меня любите; когда читала Ваше письмо, было так тепло и серьезно. Любите меня — это хорошо; это я одно могу Вам сказать теперь, это я знаю. А помочь Вам жить, помочь уйти от мучения — я не могу. Я не могу этого сделать даже для Саши. Когда захотите меня видеть — приезжайте, нам видеться можно и нужно; я всегда буду Вам рада, это не будет ни трудно, ни тяжело ни Вам, ни мне. Любящая Вас Л. Блок». Так пишет Любовь Дмитриевна Андрею Белому. «Я Тебя люблю сильно и нежно по-прежнему. Крепко целую Тебя. Твой Саша». А так пишет тому же Белому Александр Блок, бывший, очевидно, в курсе переписки своей жены.
Казалось бы, радоваться нужно. Все друг друга любят в этом высоко духовном треугольнике. И никакие требования плоти не омрачают чистоту духа. Да вот только они омрачали. И Люба разрывалась между почти откровенными предложениями Андрея прекратить «ложь», как он называл ее брак, и откровенным отстранением Блока. Он не отпускал ее к новому возлюбленному и не подпускал к себе, написав ей позже: «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!» Просто какое-то мистическое чудовище.
…
Совместное пребывание в Шахматово заключалось в основном в игре друг у друга на нервах. К троице в этой игре обычно прибавлялась еще одна троица — Сергей Соловьев, мать Блока Александра Андреевна и тетка Мария Андреевна. У основных участников нервное напряжение к тому же выливалось в стихи. Именно тогда Блоком был задуман «Балаганчик». Были и действия.
Соловьев пару раз чуть не хватал Блока за лацканы, требуя верности мистическому образу Прекрасной Дамы и продолжения стихов о ней. Но Александр писал уже другие стихи. Будучи членом секты Мережковских, Андрей Белый постоянно носил на груди большой крест, подарок Зинаиды Гиппиус. Однажды при очередном тягостном разговоре ни о чем с четой Блоков он вдруг сорвал крест с груди и зашвырнул в траву. В другой раз Соловьев неожиданно поссорился с Александрой Андреевной и в полной истерике ушел куда-то в ночь. Наутро вернулся, объяснив, что его позвала «мистическая звезда» и привела в Боблово. В такой же истерике москвичи, в конце концов, покинули Шахматово, поссорясь со всеми и одновременно заверяя всех в своей любви.
