Начались вовсе уж безобразные сцены. В один далеко не прекрасный день разыгралась настоящая базарная ссора. Крузенштерн, собрав офицеров с «Надежды» и «Невы», с видом совершеннейшего младенца стал вопрошать: Резанов, а ты, собственно, кто такой и почему под ногами путаешься? Звучало это чуточку приличнее, но суть претензий была именно такой.
Резанов предъявил все имевшиеся у него полномочия, однако господа офицеры (за исключением Головачева) начали орать:
— Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна!
Это уже не моя вульгарная интерпретация разговора, а дословное свидетельство наблюдавшего эту сцену сотрудника Компании Шимелина. Лейтенант Ратманов (его имя носит сейчас остров на Дальнем Востоке), ругая по-матерну, кричал: «Его, скота, заколотить в каюту». Под «скотом», как легко догадаться, имелся в виду Резанов — начальник экспедиции, полномочный посланник императора, камергер и командор. Тяжелая история, но все происходило именно так, из песни слова не выкинешь…
Советские историки пятидесятых годов прошлого века по каким-то своим соображениям решительно заняли сторону Крузенштерна — хоть и дворянин, но историческая персона, руководитель первого кругосветного путешествия россиян, а следовательно, «прогрессивный», с их точки зрения, деятель. Резанов же тогдашним историкам представлялся исключительно «царедворцем», «эксплуататором» и «реакционером». Его даже обвиняли… в участии в убийстве императора Павла I, хотя в то время Резанов в гвардии уже не служил, возле Михайловского замка в ночь трагедии его и близко не было…
Отношения накалились настолько, что Резанов около месяца безвылазно просидел в своей каюте, заболел от всех переживаний, но корабельного врача к нему не допустили…
Нынешние историки справедливость наконец-то восстановили и признали, что не прав был именно Крузенштерн. Впрочем, это было установлено тогда же, осенью 1804 г., после прибытия «Надежды» в Петропавловск-Камчатский. Резанов написал жалобу генерал-губернатору Кошелеву, тот моментально прибыл для расследования в сопровождении 60 солдат — и Крузенштерну резко поплохело. Оправдывался он совершенно по-детски: дескать, высочайшие инструкции касательно того, что полновластным начальником является как раз Резанов, он, Крузенштерн, получил еще в Петербурге, но, захлопотавшись, как-то не нашел времени их прочитать…
Для Крузенштерна и его офицеров дело, согласно законам того времени, могло закончиться скверно. В конце концов он признал свою вину и смиренно просил как-нибудь загладить дело. Резанов, человек великодушный, забрал свою жалобу и согласился забыть обо всем, если Крузенштерн и его офицеры извинятся должным образом.
Извинились, конечно. Обставлено все было крайне торжественно: Крузенштерн и его подчиненные явились к Резанову всем составом, в парадной форме, извинялись громко и прочувствованно. По русскому обычаю в честь благополучного исхода склочного дела и общего примирения устроили грандиозный банкет с пушечной пальбой после каждого тоста.
Идиллия? Не скажите… Когда Резанов покидал «Надежду» навсегда, попрощаться с ним пришел только упомянутый лейтенант Головачев — за что сослуживцы во время обратного рейса так его травили, что бедняга застрелился на острове Святой Елены…
Неприятно все это, конечно, но я не хочу ничего приукрашивать — мы должны знать людей того непростого времени именно такими, какими они были в реальности, а не в хрестоматийном глянце… Между прочим, Резанов, несмотря на все неприятности, доставленные ему Крузенштерном, в своем отчете все же высоко оценил профессионализм капитан-лейтенанта — а ведь человек другого склада на его месте непременно попытался бы свести счеты, тем более обладая такими связями и положением при дворе, как Резанов…
Дальнейшее, впрочем, происходило уже без какого бы то ни было участия Резанова — «Надежда» и «Нева» возвращались в Петербург без него. Здесь проявилось еще одно грустное обстоятельство, которое можно назвать «синдром начальника»: первым кругосветное путешествие завершил как раз Лисянский, придя в Петербург раньше Крузенштерна. Однако все лавры и положение первого достались Крузенштерну, поскольку начальником был именно он. Что ж, не впервые в истории России и человечества. Лисянский остался в тени — его книги о путешествии вышли гораздо позже книг Крузенштерна. А в последние годы Лисянский (вот удивился бы, наверное!) стал еще и жертвой лихих «историков» национал-патриотического направления. Сии господа (фамилии из брезгливости опустим) создали очередную побасенку о «происках инородцев», согласно которой все достижения «исконно русского человека» Лисянского коварно приписали «члену немецкой мафии» Крузенштерну.
Чушь, разумеется. Во-первых, Крузенштерн, пусть и придя в Петербург вторым, сделал немало — один его «Атлас Южных морей» заслуживает самого лестного отзыва, не говоря уже о других печатных трудах. Во-вторых, национал-патриотов, как обычно, подводит скверное знание отечественной истории. К «немцам» Крузенштерн имеет мало отношения — поскольку его предком был швед из Эстляндии Филипп Крузенштерна (именно так тогда писалась его фамилия, типично шведская, из того же ряда, что «Оксеншерна» и многие другие), потомки которого, мелкие дворяне, уже совершенно обрусели и приняли православие. Наконец, сам Лисянский, человек скромный, ни за что не одобрил бы подобные пляски на костях своего командира, с которым дружил долго и искренне…
Да, а как же японское посольство Резанова?
К сожалению, оно окончилось полным провалом — в котором вины самого Резанова нет ни малейшей. Японские правители-сегуны, вершившие все дела от имени императора, который был не более чем декоративной фигурой, уже лет двести как держали курс на полную изоляцию страны от всего остального мира. Всем японцам категорически запрещалось покидать страну (за нарушение — смертная казнь), а иностранцы в Японию категорически не допускались. Национальную самобытность блюли таким образом…
Единственными европейцами, с которыми Япония соглашалась иметь какие-то отношения, были голландцы. Правда, на территорию страны их не допускали — создали самую настоящую резервацию. В бухте возле города Нагасаки был небольшой островок Десимаматсу, метров двести в длину и восемьдесят в ширину — скорее песчаная отмель, соединенная с сушей небольшим каменным мостом.
Там голландцев и поселили, словно в тюрьме строгого режима. На суше, возле моста, поставили караулку, где круглосуточно дежурили солдаты. Весь остров старательно огородили высоким частоколом, чтобы обитатели не могли видеть ничего, что происходило в городе. В частоколе устроили «водяные ворота» — причал для голландских кораблей. В воде вокруг острова торчало 13 высоких столбов с досками, на которых огромными иероглифами написали приказы губернатора местным жителям: под страхом самого сурового наказания к обиталищу «длинноносых чертей» не приближаться. Ну а вдобавок японцы выдумали для своих торговых партнеров массу унизительных ритуалов — можно представить, каково приходилось купцам, если сам голландский посол старательно плясал перед императором вприсядоч-ку, без парика, в расстегнутом-расхристанном виде, пел песни, показательно баюкал японских младенчиков, которых специально для этого приносили.
Голландцы все это стоически терпели двести лет — очень уж жирную выгоду извлекали из своего монопольного положения, надо полагать, ради коммерческих интересов и вовсе без штанов плясали бы перед японскими сановниками…
Для начала японцы законопатили в тюрьму тех японцев, которых Резанов привез с собой (их, как сто лет назад Денбея, бурями занесло к русским берегам). Ради скрупулезного исполнения законов, запрещавших японским подданным уплывать за пределы территориальных вод страны. Шторма оправданием служить не могли…
Самого Резанова мурыжили шесть с лишним месяцев! «Надежду», стоявшую на якоре, окружили военными судами. Позже, чуточку смилостивившись, Резанову разрешили сойти на берег — но поселили в домике, опять-таки напоминавшем скорее тюрьму, хотя и комфортабельно обставленную. О том, чтобы увидеться с императором, и речи не шло. Послание императора Александра перевели на голландский (при этом почему-то выдвинув непременное условие, чтобы каждая страничка перевода оканчивалась на ту же букву, что и оригинал), внимательно изучили, но передавать своему микадо опять-таки не стали.
За время вынужденного заточения Резанов взялся учить японский язык и даже составил краткий японско-русский словарь из 5 тысяч слов, впоследствии опубликованный в Петербурге.
А японцы увлеченно дурковали — впрочем, с чисто азиатским изяществом. Подарки для императора они тоже принимать отказались, объясняя так: если примут, придется отдариваться, а отдариваться нечем, страна наша бедная-бедная, император наш бедный-бедный, ему будет стыдно и неудобно, потому что не сможет ответить должным образом… Резанов сказал: да не нужно нам никакого отдаривания, вы, главное, примите послание от нашего императора вашему… На что японские сановники, вежливо улыбаясь и кланяясь, твердили: никак невозможно, Резанов-сан, мы уже двести лет с Европой отношений не поддерживаем, разве что паре десятков голландцев всемилостивейше позволили тут обитать — и ради вас порядки менять не будем.
