Показалось село Рождественское. Сначала купола выглянули из-за пригорка, а потом глазу открылись избы с соломенными крышами. То была родимая сторона. За пригорком темнела большая изба, нацелился в небо колодезный журавель. Дружно жила здесь семья Выродковых, основательно. Однако поразбросала всех судьбинушка, рассеяла, словно ветер просыпанное пшено: братья в походах полегли, сестра в басурмановом плену, матушка померла. Защемило сердце, да отпустило.
— Останови-ка здесь, сойти мне надо! А ты чего, раззява! — бросил он дремлющему подьячему. — Скамью мне под ноги!
Юноша мгновенно пробудился, резво спрыгнул вниз и подставил дьяку скамью.
Иван Выродков мешкал, будто ждал чего-то, а потом махнул рукой:
— Ладно, дальше едем! Дело поначалу!
Князь Ушатый встретил дьяка почетно, как пристало привечать царского вестника. С трепетом прочитал государеву грамоту, где самодержец называл его «милейшим и благодетелем», и, прослезившись от умиления, выделил Ивану Выродкову хоромы в две клети.
Дом был на загляденье. Сбит без единого гвоздя, видно, на века. Высоким, просторным получился терем. На самом коньке красовался огромный петух, крыша сложена шатром.
— Кто же сотворил это чудо? — все более изумлялся дьяк, не успевший привыкнуть к роскоши.
— Иван Постник, — заулыбался князь. Было видно, что похвала царского посыльного пришлась ему по душе. — Мастеровой мой. Он всей округе такие терема рубит.
— Вот что, Федор Иванович, — уважительно обратился Выродков к князю. — Мастера этого я забираю. За то тебя Иван Васильевич пожалует. Самолично ему отпишу. Твой мастеровой поможет мне город собирать. Красоту государь любит, она глаз радует.
Князь Ушатый не посмел отказать думному дьяку. Развернул грамоту, посмотрел на царскую печать, прочел слова «государь указал, бояре приговорили» и, только печально вздохнув, молвил:
— Видно, так тому и быть. Видно, такова Господня воля… Отдаю тебе мастера!
Иван Выродков размахнулся широко. Уже на следующий день из вотчины князя Ушатого и из близлежащих сел на строительство града были созваны мастеровые и мужики. Лес застонал, заскрежетали пилы, а мужики под «ух!» наваливались литыми плечами на крепкие стволы. И сосны-великаны падали на размороженную ранним весенним солнцем землю. Иван Постник, поставленный во главе артели мужиков, обходил девственный бор и сам выбирал деревья для первой часовенки, судьба которой стоять на чужой басурмановой сторонке. Мастеровые скопом брались за поваленные стволы и здесь же, в поредевшем бору, складывали из бревен и досок первые строения.
Когда без единого гвоздя была выложена первая церковь с тремя куполами — во славу Отца, Сына и Святого Духа, Иван Выродков отдал должное таланту Постника:
— А ведь складно вышло! Дивная церковь! Да тебе нужно в самой Москве храмы строить… Ничего, вот падет Казань, и в ней, и в стольном граде русском церкви поставишь.
В бору церковь стояла неделю, своей строгой простотой и размахом удивляя всяк прибывшего, а потом, когда глаза насытились великолепием, Выродков отдал приказ:
— Церковь разобрать бережно и перетащить к Волге!
Разобрали, пометив каждое бревно, а потом перетащили на струги, тихо дремавшие в спокойных водах реки.
Вотчина князя Ушатого была богата — совсем недалеко от борового леса, хмуро шевеля густыми кронами, высился дубровник, и, спросясь разрешения у князя, Выродков отправил мастеровых в дубовую чащу. Снова заскрежетали пилы, глухо застучали топоры, и огромные, в три обхвата, дубы-великаны, подламывая под себя низкую поросль и густой колючий кустарник, с оглушительным треском валились на землю.
Работа продолжалась денно и нощно. Мужики ненадолго давали себе отдых у костров, чтобы вновь с ранней зарей взяться за топоры и пилы. Дьяк Иван Выродков не гнушался своим думным чином, вместе со всеми валил лес. И уже совсем скоро были возведены крепостные стены будущего града.
— Дивный детинец вышел! — вымолвил Выродков, когда лес был сложен в хоромины. — Такие терема и разбирать жаль. Вот и стоял бы здесь этот город!
Крепостные стены опоясали ладные церквушки, жилые дома, сторожевые башни с острыми, будто шлемы воинников, куполами.
Следующим днем начиналось светлое Христово Воскресенье. Пасха.
Дьяк Иван Выродков собрал мужиков, щедро одарил их рублем, а потом, не гнушаясь высоким саном, поклонился в ноженьки мастеровым:
— Спасибо, государи, от царя и великого князя Ивана Васильевича! В срок город ставлен. Ну а теперь гулять! Завтра для вас князь Ушатый пива повелит выставить, и черного, и белого, а от себя я браги поставлю.
Холопы одобрительно загудели, благодарили за щедрое угощение:
— Спасибо, батюшка, уважил! Может быть, еще и водочки бы добавил? Мерзло вокруг, гадко! А так и душу бы отогрели.
Иван Выродков не возражал:
— Будет вам и водка, мастеровые. Гуляйте себе!
Всю Светлую седмицу холопы заслуженно отдыхали: пили черное пиво, угощались наливкой, весело христосовались между собой, крестились на купола, которые еще не успели освятить, и черпали большими медными ковшами из бочек водку.
Пролетела пасхальная неделя. Кончился праздник. Наступила пора святого похмелья. Пометив каждый венец углем, мужики по бревнышку уложили и церкви, и дома, и стены будущего града в плоскодонные струги, которые по большой весенней воде должны были поспешить вниз, к заколдованной Круглой горе.
Иван Выродков уже получил от государя грамоту, в которой ведено было со всем градом и с черными людьми спускаться к Нижнему Новгороду, а там, дождавшись касимовского царя Шах-Али, спешить к устью Свияти. Там и быть граду.
На земле басурманов
Шах-Али уже находился в пути. Сопровождали его два главных воеводы — князь Булгаков да родной брат жены царя Ивана Данила Романович.
Струг касимовского царя, выделявшийся зеленым стягом, мягко скользил по быстрой и мутной вешней воде. Бок о бок на стругах, украшенных хоругвями с ликом Спаса, плыли бояре. А следом, вытянувшись на добрый десяток верст, тащилась остальная флотилия.
Было спокойно. По берегам Волгу тесно обступал густой сосновый лес. Тишь подчас беспокоил рев изголодавшегося за зиму медведя, или в чаще, гулко, наводя страх на мелкого зверя, ухал в ночи глазастый филин.
Позади оставались русские деревеньки с крепкими избами, которые, как горох, рассыпались по склонам, спускаясь к самой воде. Уплывали за горизонт богатые села с красавицами-церквами на высоких берегах. Видно их было за несколько верст. Они медленно скрывались за зелеными сосновыми борами.
Струги уверенно пересекли границу Казанского ханства. Показались первые татарские аулы. Из пятистенных, как и на Руси, добротных срубов на берег выскочила в овчинных тулупах и мохнатых малахаях[54] веселая ребятня. А распознав на стругах Христово знамя, с воплем разбежалась по сторонам. И вот аул уже казался вымершим, только из закопченных труб тонкими струйками в сторону реки тянулся серый дым, чтобы затем раствориться в утренней дымке.
Шах-Али поднялся из душного трюма на палубу и с удовольствием вдохнул свежий утренний воздух.
Круглая гора появилась из-за поворота неожиданно. Сначала показался крутой, почти отвесный каменистый склон, поросший низкорослым боярышником, а потом перед взором предстали величественные многовековые дубы с широко раскинувшимися кронами.
Паруса на стругах были убраны. Под громкую команду сотника гребцы дружно налегли на весла.
— И — взялись, мужики! И — еще раз!! — голосисто помогал князь Юрий Булгаков.
Струги подставляли крутые и высокие борта быстрому течению, которое толкало их к каменистому берегу. Мягко зашуршал голыш о жесткие днища судов, и они замерли у высокого берега.
— С татарами бы здесь не повстречаться! — забеспокоился Данила Романович.
— Государь не случайно это место присмотрел. Нет здесь татар, — утешил воеводу стоявший рядом касимовский царь. — Места эти прокляты, потому здесь они не селятся!
Суда спешно разгружались на каменистый берег.
— Царь, — обратился Данила Романович к Шах-Али, — тебе ответ перед государем держать, значит, и слово твое первое, а потом, места эти мы и не ведаем. Где стены ставить думаешь?
— На самой вершине, — уверенно отвечал татарин. — Там место поровнее, а дальше спуск крутой. С этой стороны не взять города. А с другой стороны — озера да болото.
— Ну что ж, с Богом! За работу! — перекрестился воевода.
Царь отошел в сторону и, повернувшись к восходу, провел желтыми ладонями по лицу:
— Аллах, всемогущий и милостивый, не отступись от раба своего грешного, — молил Шах-Али. — Прости меня…
За работу взялись весело, никто не желал оставаться в стороне — стрельцы выкатывали на пустынный берег тяжелые бочки, мастеровые стаскивали с палубы доски. Не удержались от общего веселья даже воеводы: поскидав с себя праздничные парчовые кафтаны и поплевав на ладони, они взялись за топоры. Вместе со всеми, позабыв про высокий духовный сан, работал и епископ Гурий. Сменив архиерейское одеяние на грубую монашескую рясу, он подставлял крутые, налитые силой плечи под тяжелые доски, будто простой чернец.[55]
