«i odewda vsja vlawnaja… i teplie ryki i gubi chuvstvuit, a na ulice dowd’, i ot etogo eshe prijatnee…»
«Ля» большой октавы: тихое, предельно четкое non legato (собранность мгновенная, с первого звука: «подъезды» недопустимы), и тут же – legato в малой, на хроматизмах; мелодия в правой изломана. «Воровское» чередование тем вызывает неподдельный восторг Анны Ф., потому она и не хочет, никак не хочет принять не столь умом, сколь сердцем, программность прелюдии и фуги: Мытарства и избиение Христа – а именно такой образ, если исходить из принятого в их среде ассоциативного ряда[64], лежит в основе a-moll’ной нетленки, черными бриллиантами которой (да, вот так пафосно называет Анна Ф. кружочки да палочки, живущие на нотном стане) испещрены 110-я, 111-я, 112-я, 113-я и 114-я страницы второго тома ХТК[65]. Не так давно, рассказывая третьекурсницам (еще тот, кстати, курсик) о клавирных сочинениях Баха, Анна Ф. упомянула о том, что после пленения И.Х. в Гефсиманском его водили к старейшинам и первосвященникам, и именно это стало своеобразным поводом для перемещения тем в прелюдии – из руки в руку, из руки в руку: наслаждение звуком – но какой при этом смысл!.. «Neherasebe…» – да кышь, кышь ты…
«ti ne boiswsja so mnoi pit’ takie napitki? potomu chto alko obostrjaet welanie, i ja i ti mozchem ne skazat’ stop, i togda…a mne uletat’…»
Яворский, говорит она студенткам, которых, заметим, в большинстве своем мало волнует интерпретация баховской символики (в консу готовятся единицы – снимем же перед ними воображаемые короны, – ну а для трех буковок ДээМШа подобных изысков не нать), итак, Яворский рекомендовал исполнять Preludio «быстро и хлестко», а рисунок шестнадцатых, продолжает Анна Ф., соткан из интонаций креста… На миг она застывает, ловя на себе – который уж раз – робкий взгляд рыженькой Т., принявшей Анну Ф. за, как нравится почему-то этим devochkam говорить, тему, и, поглаживая кольцо на большом пальце, отворачивается, дабы завести разговор о фуге, уменьшенных септимах, тиратообразных, символизирующих бичевание, противосложениях, символах Воскресения в басу – всего два такта, и др. и пр… Рыженькая Т. смотрит на Анну Ф., не отрываясь, и Анна Ф. подозревает, будто та нарочно не учит ее предмет: нарочно, чтобы еще чаще являться на пересдачи.
«milaja, o tebe krome menja nikto ne uznaet, ot tebja zdu togo we. celuju newno! vchera bil slavnii vecher…»
Анна Ф. качает головой, захлопывает крышку рояля и, выходя из кабинета, натыкается на рыженькую Т., подпирающую дверь: «На расстоянии лучше… воспринимаешь лучше… ну, это… полифонию…» – каблуки бойко стучат (штамп) по паркету: devochka поскальзывается и падает аккурат в тот момент, когда Анна Ф. поворачивается к ней спиной.
«s udovolstvien provela bi s toboi vremya v posteli. а naschet odna… znaesh’, ja ne odna, no vse ravno odinoko, poetomu deep-sotsi, polnii ulet… alko bol’we ne p’iu, sintetiky towe… fuck kak skuchno! novix emocii ne xvataet, dorogaja, daw’ mne ix?..»
Анна Ф. выходит из, как называет она college, заведения – и все б хорошо, кабы не это жжение внутри, кабы не зуд этот… «Бледное пламя», пожирающее не столь душу, сколь тело, «бледный огонь», прожигающий до кончиков матки (ну-ка, ну-ка, где там у матки кончики?..) – прожигающий, заметим, спалив всяческие приличия (что такое приличие, не заглянуть ли в словарь?). Да ей, пожалуй, не так уж весело! Да, она хочет – хочет того же, что и все эти devochki – хочет того же, что и рыженькая Т.: целоваться.
Как-то, – скорее, от скуки, нежели желания; зальем все это скотчем, – Анна Ф., много лет не впускавшая в плоть свою никого, кроме возлюбленных, проснулась на плече заезжего Аполлона (М и впрямь оказался на редкость хорош собой): это не столь удивило, сколь раздосадовало ее, запамятовавшую, что при рабочем контакте с М следует использовать предохранительный клапан… – о, этот забытый, разъедающий мозг страшок stat’mater’ju! Нет-нет, такие подвиги ей все же не по плечу – да и, что говорить, она, на самом-то деле, обычно не пьет столько… «Рассказывай теперь!» – усмехнется позже Анна Ф. и, спустившись под землю, подумает, что, возможно, выпьет вечером брют, а потом – почему нет? – загрузит один из тех самых сайтов, появление на которых всегда считала, м-м, неэстетичным.
«predlagaju igry – sekretnost’ i konspiracija! pridumai sebe imja: novoe, kotoroe budem znat’ ti i ja: moe dlja tebja budet Greg, dumai nad svoim, kiska… bez objazatelstv, bez tabu… soglasna?..»
Иной раз она разглядывает, будто скульптуру, свое отражение – разглядывает, вот как сейчас, с тревожным любопытством, тщетно пытаясь найти изъян, объяснивший бы ей отсутствие в жизни того, что называют существительным sex, не шибко-то в нем разбираясь, – но ни в лице, ни в теле изъяна как будто б нет: все дело в энергии – все дело лишь (дважды два) в том, что при глубочайшем в себя погружении – пусть, пусть «аутодайвинг» – разглядеть кого-либо еще становится, так скажем, проблематичным, а значит… «Молчи! – поворачивается к райтеру Анна Ф. – Ты не имеешь права! Не имеешь!..» – и райтер, вжав голову в плечи, умолкает, наблюдая из-за портьеры за тем, как разглядывает главная hero’иня крошечные пузырьки шампанского, поднимающиеся со дна бокала. В какой-то миг ей начинает казаться, будто они сплетаются в те самые пять колец – Олимпиада-80: г-жа Московия высылает проституток и отстреливает уличное зверье, – сплетаются исключительно для того, чтобы зазвучать, скажем, так: «До свиданья, наш ласковый, ми-и…» – а на «…ша» – затихнуть: «Kto zdes’?..».
О, они так похожи на салют, эти тончайшие нити, не перестает удивляться Анна Ф., который уж час цедящая брют – цедящая, конечно, все еще надеясь поймать за хвост сказку (Горовиц исполняет Шопена: skaska?). «Пригубишь – и тайна исчезнет, уйдет бесследно, одну оставит: опять одну, опять навсегда… Неужто лекции по ИФИ – все, что осталось?»
«vsё budet “ace”!.. nushno prosto vidumat’ klassnuju igry. svoju, i tol’ko! vsё novoe. prosto vsё novoe…pochemu ti do six porn e mowew’ pridumat’ sebe umja?..»
И вот когда отчаяние (райтер не знает, затрудняется ли он в выборе синонима или не использует тот намеренно) – а это было, конечно, оно, хотя Анна Ф. и не признавалась себе в этом: не в ее правилах потакать слабостям – окончательно изранило (нет, не так: изгрызло) то, что принято называть душой, и от полноты чувств-с эту самую душу едва не задушило, когда плоть, о которой «не принято» говорить – после изматывающего роман[с]а, если можно, конечно, назвать так пародию на отношения с особой пусть и небезынтересной, но, как оказалось при первом же раздевании, фригидной, а при последнем, увы, скучной – итак, когда плоть Анны Ф. взбунтовалась, заговорив с бестелесной субстанцией именно так, как и подобает, наверное, говорить ботиччеллевскому изображению – с бесполым ангелом, вдохнувшим в сие изображение жизнь, – тогда-то все, собственно, и началось.
«С этого места поподробнее», – требует рядовой Ч.Итатель, и райтеру ничего другого не остается, как подчиниться: что ж, таковы правила! Итак, мы тоже приматы, а потому приступим: анкетку она составила любопытную – чем-чем, а умом да пресловутым ч/ю г-н Б. не обидел: вложи он, впрочем, в Анну Ф. чуть меньше подобной халявки, она, глядишь, и была б счастливей – впрочем, к транслиту нюанс сей отношения не имеет, а потому скажем лишь, что ни ум, ни ч/ю не могли дать hero’ине нашей того, чего она желала – желала, отметим для эзотеринь и -териков особо продвинутых, прямо здесь и прямо сейчас.
«eto ved’ ne son – vse, chto bilo, ne son ved’?.. wal’, chto tebja net rjadom: zdes’ belii pesok, teplii okean, pal’mi… i ochen’ druwelubnie mestnie, osobenno M: vse xotjat stat’ drugom bez objazatelstv, zabavno! no etо ne po moei chasti…»
Те-ло… Давным-давно голос его, и без того тихий, превратился в еле уловимую вибрацию: у Анны Ф. всегда находились другие, «более важные», дела, предполагающие если уж не всепоглощающее внимание, то, во всяком случае, оперативность (ну и словечко! не ее, нет, delete), и даже в постели происходило порой невесть что, а потом уж и вовсе не происходило, ибо лучше ничего, нежели скука; однако у Анны Ф. имелся утешительный приз – чудище по кличке Petrov: его-то и гладила она денно и нощно, переливая в клавиши – «от плеча, через локоть, в пальцы», как учили – всю свою нерастраченность; переливала, покуда не начала расти та самая Луна да не настала, наконец, та самая суббота – тогда-то и разглядела Анна Ф. в зеркале не только свое отражение: его-то – точнее, ее; еще точнее – ее тело, – и ждала… не будем уточнять, сколь долго. После того как раскадровка существования – вначале размытая – визуализировалась во вполне отчетливую, состоящую из разноформатных паззлов, session, Анна Ф. расхохоталась. Сплошные «семестры», тряслась она от спазматического (если такой, конечно, случается, – а если даже и нет, то у нее, Анны Ф., случился аккурат он) смеха: лю-, фото-, звуко-… Неужто и сам отрезок от сме до ро (и снова здравствуйте: алфавит, ошейник, кремация), – лишь сессия? Сдать бы ту поскорей г-ну Б. да не вернуться на шарик… блаженное ЗАЧТЕНО – и ни на ногой на планетку, никогда, ни-ког-да-а, ни за что – да ведь, ежли правильно рассудить, и незачем… о, как скучна твоя игра в льдинки, глупыш Кай!..
