«devici tut towe otpadnie – no, konechno she, ne v otele… v osnovnom evropeichi, i vse xotjat poznakomitsja… a nam ne do etogo – ushe 3 dnja mi kurim! tut vse kurjat, dawe anglichane… o, predstavljau, kak tam seichas v moskve… a tut chelii den’ solnce, vozvrawat’sa ne xochetsja… i xorosho, chto ne skoro… mowet, ja tut zaderwus’ – za spinoi more i schastlivie ludi… nadeus’, u tebja towe vse super…i ti ne parish’sa, kiska…»
Сначала мессиджи нежные – сайт, почта… а голос вот грубым оказался, лексика – «отдельная тема», а потому – бесплодные размышления по поводу и без, но мы их, конечно (дело известное), опустим – где там наш парашют? где сабля и красная майка? и при чем тут Сириус, a-ta-ta?.. – и окажемся, стерев то, что называется «ложной скромностью», кнопкой Delete, сначала на кухне, а потом аккурат в спальне, которую, если открыть, а потом закрыть скобку, пылесосила и проветривала Анна Ф. перед визитом гостьи, пожалуй, дольше обычного. И вот когда воздух стал до неприличия свеж, а пол – почти непристойно чист, в дверь позвонили: на пороге стояло светловолосое chudo, выглядевшее едва ли старше студенток Анны Ф., и улыбалось – с чёрта! Ну не рыдать же.
«milaia! tehnika bezopasnosti for me – prejde vsego) i'm po drugomu ne znau kak) da… zdes ochen horosho)… i poetomy mojno na vremia zabit pro vse. zdes drugoe – life for me! i hate cold weather)) Ja daje ne znaju, kak obratno… ne hochu, ne-e-et…»
«Ну и парковка!» – «Парковка?..» – «А ты чё больше любишь – коньяк, вино?» – «Зависит от марки» – «А ты ничё так… те ваще стока лет…м-м… не дашь…» – «И сколько дашь?» – «Эт думать надо…» – «Думать не любишь?» – «Ваще неохота… щаз расслабона хочу…» – «И что расслабляет?» – «А ты ниче так… тебе правда стока? Бли-ин, вид ваще не поношенный: в твои года, знаешь…» – «Дурёха…» – «Да я серьезно…» – «Ты всегда разговариваешь?» – «А че?» – «Молчать в постели умеешь?» – «В постели-и?..» – «И плыть…» – «Плы-ыть?..».
«a chto u tebja za oshushenia? ti vsegda v nih razbiraewsia? ja, naprimer, chasto ne dumau o mnogom… tolko potom… i to ne vsegda. chasto prosto haven't time to think about! bilo bi super, esli b tut so mnoi bila… tebe bi ponravilos') celuu nejno… grubo… po-vsiakomу))) ka ti tam… kajdii den'? without me?..»
И шлюзы затопило, и голова (тоже ведь тело, нет?) поплыла – Анну Ф., всегда относившуюся к тому, что называется «голый секс» с пренебрежением, словно бы оглушило: губы девчонки (наконец-то та замолчала) оказались вкусны, волосы и кожа – душисты, ну а тело – стройно и, не побоимся неизбежной инфляции определений, грациозно. О нет, сплетение вовсе не было «пошлостью», «мясом» – что там еще говорят в таких случаях? И даже когда у нее, Анны Ф., еще несколько дней назад терзавшей рыженькую Т. вопросами интерпретации баховских опусов, вырвалось: «Ti traxaeshsja kak boginja, detka!», это не прозвучало пошло. Что Анне до слов! Что проку в них, коли все они – всю жизнь и еще пять минут – лгут, лгут, да только и делают, что лгут ей? Например, так: «Ты чем ваще занимаешься-то?» – «Трактовками. “Лунную сонату”, например, совершенно по-разному исполнить можно… Интересует?» – «Да ладно те, харэ прикалываться! Трактовки…»
Тело, те-ло – здесь и сейчас: теплое и манящее, зовущее и жгучее, тело алчное, ненасытное, бесстыдное: Анна Ф. плывет по его коридорам, струится по карнизам, теряется в ложбинках и впадинках – и не суть, назовут ли гармонию плоти «прелюбодеянием» или «грехом», потому как нет, знает она, ни прелюбодеяния, ни греха, но один лишь АУМ, вибрирующий в каждой ее клетке, в матке ее и в сердце, в ключицах, щиколотках, в ушах… – Гофман? Горовиц? Гилельс? Корто? Микелянджели? Аррау? Гизекинг? чье туше? – давно забытые ощущения, легкое покалывание в кончиках пальцев, тяжесть внизу живота, девочка-девочка, где же твой перламутр? «Эта штука strap называется…» – дастиш фантастиш: нет-нет, да-да, в Москве солнечно, до семнадцати мороза.
«vchera, poka ehali s diving’a, tancevali na korable: life tut super… bez problem… veselo… kajdii den' prazdnic. priatnih snov tebe! how are you? Celuju, nado idti na tusu…»
Анне Ф. нужны новые слова, новые «штрих-коды». Если их нет, можно и выдумать – просто выдумать свои коды для обозначения чувств, потому как все их milaja, dorogaja и (брр) kiska – не более чем символы, принятые в той среде (она никогда не отождествляла себя «с ними») для обозначения желания и утверждения пресловутого основного инстинкта – хотелось чего-то большего, нежели translit как прямой (скажем, vot etot), так и опосредованный (когда слова, даже самые важные, не более чем сигаретный дымок: скажем, von tot). В той среде, как казалось Анне Ф., обжегшейся на коньяке и дующей теперь на ледяной чай, ни «милой», ни «дорогой» попросту не существовало, и даже в банальной «киске» не было никакой мягкости, а одна лишь – полоски воска? станки Gilette? – фальшь; что же касается словечка sex, то с однополыми все не так страшно – однополые не нарубят детей.
«zverskaja peremena planov – vstretimsja v nashei rashe, kogda potepleet. chto-to po vsem frontam zaval – nu da ladno. inogda ja dumaju, chto wizn’ xronicheski skuchna. balujus’ vot ‘dudkami’: sigari, ot nix zasipaew’ luche. bednaja moja golova!»
И все-таки kinder там, Анна Ф. чувствует – там, в пугающей праглубине сна… Странно: когда твой мозг «простукивают» два сердца, ты тщетно пытаешься выдать за абсурд – ужас, но в какой-то момент мысли, разбиваясь о тишину и наполненность, рассеиваются, а значит никакой отделенности не существует, а значит «одиночество» – миф, фикция, транслит… Счастье, переодетое солнечным зайцем, танцует в ладонях Анны Ф.: она проснулась, она чувствует себя обманутой – у нее по-прежнему одно, только одно сердце, а значит – ни тишины, ни наполненности, ни глубины, одна клятая отделенность, а значит – одна, «опять и снова», что, впрочем, давно не пугает, но лишь изредка печалит: понарошку, на цыпочках, едва-едва… Куда больше кровит то самое место, где все ее devochki лопаются, будто мыльные пузыри; честней, она сама их – вот те рок, вот те курок – спускает (пфу-у, пфу-у…), ну а вместо пенной жидкости в ход идет, разумеется, сердечная стружка: при ближайшем рассмотрении та, если подойти к делу рационально, на что только ни сгодится. На мыло ее!
«ti sprosila, ne snaiper li ja… net-net, nichego kriminal’nogo) prosto shutka. igra v ‘krutuju devchonky’. kogda-nibud’ rasskawy. a ti pravda prikol’naja, da, i vigljadish’ ne ponosheno sovsem… zamorochennaja, konechno, no dolwni we bit’ u tebja nedostatki, dorogaja, pravda?..»
Анне Ф. кажется, будто она нащупала наконец-то невидимую грань, разделяющую слова на живые и мертвые: идущие из нутра, и «ники» – решетки, отгораживающие одну душу от другой, community-коды, суррогаты, симулякры, фальсификации. И если раньше она произносила или писала «девочка», и так оно и было (слово шло из живота), то теперь произносила или писала «devochka» (транслит – невидимый, но ощутимо выпуклый), и слово тут же скрючивалось, скукоживалось, иссыхало, а вместе с ним и какая-нибудь «ona» (её все не было), чьи – из папье-маше – мальвинные глазки легко проявлялись на лакмусовой бумажке Анниных чувств, которые она научилась – довольно странным для себя образом – использовать. Забаррикадировавшись мертвыми словами, спрятавшись в них, она будто бежала чуда, ступавшего за ней по пятам, и кабы не страх оказаться покинутой, как случилось однажды, но чего, увы-увы, хватило с лихвой лет эдак на… впрочем (стоп-кадр), кто старое помянет, milaja… opustoshenie, govorosh’?.. «Мне страшно, я боюсь, что меня разрушат… да что там – разможжат, уничтожат, а коли так…». В общем, все на шарике этом крутилось будто б по-прежнему: руки – обнимали, губы – целовали, но если еще недавно объятия эти с поцелуями казались живыми, то теперь их словно бы обескровили, и раз уж с каждой потерей вырастаешь на голову, думала Анна Ф., то, в таком случае, однажды я просто не смогу войти в собственное пространство… в прошлое… да его, к счастью, и нет!
«vot ja nakonec v moskve. chto-to ti mne tak i ne otvetila na sms. ja dawe dumaju… chto ti, mowet, xm… mowet, chego ne tak ponjala?..»
Анна Фёдоровна – так велено было величать студенткам синеглазую ифишницу, имя которой мы, косясь на сестру таланта, ук[о]ротим сначала до Анны Ф., а то и до А., – за годы преподавания в колледже к отчеству так и не привыкшая, украсила, едва подавив зевок, небрежным своим росчерком зачетку рыженькой Т., а когда ощутила – кожей: а чем еще? – что осталась одна в кабинетике (том самом, где на обоях, аккурат под портретом Баха, имелся некий дефект, напоминающий след от пули), с облегчением выдохнула.
[чётки]
Д. спрашивает, не вспомнит ли прямо сейчас Т., кто там ходил по пустыне лет сорок, и что-то еще в том же духе, амнезия – но нет, Т. прямо сейчас не вспомнит, Т. говорит, что с такого рода текстами едва знаком, как-то не интересовался особо – читал, конечно, кое-что, читал, это вот да, ну и про Каина с Авелем, а еще про бабу Лота, что в соляной столп об… стоп-стоп-стоп, останавливает его Д., мне про бабу Лота не нать… Т. отмахивается, Т. предлагает Д. взяться за Коран – тоже ведь священная книга, из конца в конец; к тому же, в отличие от Библии, Коран-то у него, у Т., есть – стоит себе на полочке, конь дареный… Д. смеется: надо же, я была о тебе лучшего мнения, я-то думала, ты читал Библию; а ты, пожимает плечами Т., а ты-то сама – что? а что – я, говорит Д., мне лекцию живчикам этим читать, хотела вот фразу ввернуть, но амнезия, а ты не знаешь – ладно, в Сети выловлю; в Сети оно надежней, вторит Т., да открывает толстенную книгу: «Воистину, обитатели Рая сегодня будут заняты наслаждением» – читает, а потом уточняет: сура тридцать шестая. зашибись, вздыхает Д. и говорит, что перезвонит.
