– И все-таки ты дала мне шанс.
Рут пожимает плечами.
– А что оставалось делать? – говорит она, и глаза у нее блестят. – Ведь Дэвид Эпштейн к тому времени уже женился.
Я смеюсь, почти против воли, и в теле вспыхивает боль. Меня захлестывает тошнота. Я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы и чувствую, как волна постепенно начинает отступать. Рут ждет, когда я отдышусь, прежде чем продолжить:
– Признаюсь, я испугалась. Я хотела, чтобы между нами все было как раньше, поэтому сделала вид, что ничего не изменилось. Я болтала об учебе, о друзьях, о том, что выучила в колледже, о том, как родители устроили мне сюрприз, приехав в день выпуска. Я рассказала, что подрабатываю учительницей в школе неподалеку от синагоги, а осенью предстоит собеседование на полную ставку в начальной школе на окраине города. Еще я сказала, что мой отец в очередной раз виделся с деканом факультета истории искусств в Дьюке и что родители, возможно, переедут в Дарем. А потом я принялась рассуждать вслух, не придется ли мне бросить работу в школе и уехать в Дарем вместе с ними.
– И я вдруг понял, что не хочу тебя отпускать.
– Потому-то я об этом заговорила. – Рут улыбается. – Я хотела видеть твою реакцию. И на мгновение прежний Айра вернулся. Тогда я перестала бояться, что ты ушел навсегда.
– Но не попросила проводить до дома.
– Ты был не готов и слишком злился. Поэтому я предложила раз в неделю встречаться за шоколадной шипучкой, как раньше. Ты нуждался в отдыхе, а я вполне могла подождать.
– Но не вечно.
– Да, не вечно. В конце февраля я уже стала сомневаться, что ты когда-нибудь меня поцелуешь.
– Я очень хотел, – признаюсь я. – Каждый раз, когда мы виделись, я едва удерживался.
– Я это видела, потому-то и терялась. Не понимала, что не так и почему ты сторонишься меня, почему не доверяешь. Неужели ты не знал, что я буду любить тебя невзирая ни на что?
– Знаю, – отвечаю я. – Потому-то и не говорил.
В конце концов я, разумеется, ей сказал – холодным вечером в начале марта. Я позвонил Рут и предложил встретиться в парке, где мы гуляли сотни раз. Тогда я еще не собирался ничего говорить и убеждал себя, что мне просто нужно с кем-нибудь пообщаться, поскольку атмосфера дома сделалась гнетущей.
Мой отец во время войны преуспевал и, как только она закончилась, вновь вернулся к галантерейному ремеслу. Исчезли швейные машинки, на их месте появились вешалки с костюмами, на первый взгляд магазин выглядел совсем как до войны. Но внутри все изменилось. Изменился отец. Вместо того чтобы приветствовать покупателей в дверях, как он делал раньше, отец сидел целыми днями в задней комнате, слушая новости по радио и пытаясь постичь суть безумия, вызвавшего гибель стольких невинных людей. Ни о чем другом он говорить не желал; холокост стал темой всех разговоров за столом, да и в любую свободную минуту. Чем больше отец говорил, тем старательней мама сосредотачивалась на шитье, потому что ей нестерпимо больно было даже думать об этом. В конце концов, для отца ужасы войны остались абстрактными, а для матери, которая, как и Рут, потеряла родных и близких, – личным опытом. Начав с разной реакции на эти катастрофические события, мои родители постепенно стали отдаляться друг от друга – и так продолжалось до самого конца.
Будучи их сыном, я старался не принимать ничью сторону. Отца я выслушивал, а маме ничего не говорил, но, когда мы, все трое, оказывались вместе, мне вдруг приходило в голову, что мы позабыли, как быть семьей. А главное, отец теперь ходил в синагогу вместе со мной и мамой, и наши задушевные разговоры ушли в прошлое. Когда отец сообщил, что намерен сделать меня своим партнером – то есть нам троим предстояло круглые сутки проводить вместе, – я пришел в отчаяние, будучи уверен, что нет никакой возможности спастись от уныния, которым была проникнута наша жизнь.
– Ты сейчас думаешь о родителях, – говорит Рут.
– Ты всегда хорошо относилась к ним.
– Я очень любила твою маму, – отвечает она. – Несмотря на разницу в возрасте, она стала первой подругой, которую я завела в Америке.
– А отец?
– Он мне тоже нравился. А как же иначе? Мы были одной семьей.
Я улыбаюсь, вспоминая, что Рут проявляла гораздо больше терпения, чем я.
– Можно задать один вопрос?
– Разумеется.
– Зачем ты меня ждала? Даже когда я перестал писать. Сейчас ты, конечно, скажешь, что любила, но…
– Ты опять об этом? Ты удивляешься, за что я тебя любила?
– Ты могла бы найти другого.
Рут придвигается ближе и ласково шепчет:
– Вот в чем твоя беда, Айра. Ты не видишь в себе того, что видят другие. Ты думаешь, что недостаточно красив, но в молодости ты был очень хорош собой. Ты думаешь, что неинтересен и неостроумен, но это неправда. И то, что ты сам не сознаешь своих лучших качеств, – часть твоего обаяния. Ты всегда видел лучшее в людях – например, во мне. С тобой я чувствовала себя особенной.
– Ты и есть особенная, – говорю я.
Она восторженно всплескивает руками и со смехом отзывается:
– О чем и речь! Ты умеешь глубоко чувствовать. Ты всегда заботился о других, и я не единственная, кому это известно. Твой друг Джо Торрей тоже это понимал. Не сомневаюсь, именно поэтому он проводил свободное время с тобой. Это знала и твоя мать, поэтому она утешала меня, когда я думала, что мы расстались навсегда. Мы с ней обе знали, что такие мужчины, как ты, встречаются редко.
– Хорошо, что ты пришла в тот вечер, – говорю я. – Я в тебе нуждался.
– А еще, как только мы вошли в парк, ты понял, что готов наконец открыть мне всю правду.
Я киваю. В одном из последних писем я кратко поведал Рут о бомбардировке Швайнфурта и о Джо Торее, упомянул, что был ранен, что перенес перитонит, но не рассказал всего. И в тот вечер я начал с самого начала. Не упустил ни одной детали, ничего не утаил. Сидя на скамейке, Рут слушала мою исповедь и молчала.
Наконец она обвила меня руками, и я прижался к ней. Во мне бушевали чувства, а слова утешения, которые шептала Рут, высвобождали воспоминания, которые я так долго старался похоронить.
Не знаю, сколько понадобилось времени, чтобы буря в моей душе улеглась, но я совершенно измучился. Хотя оставалась еще одна деталь, о которой я умолчал. Об этом не знали даже мои родители.
Рут сидит молча. Я знаю – она вспоминает то, что услышала в тот вечер.
– Я сказал, что в госпитале перенес свинку, причем исключительно сильную. И я передал тебе слова врачей.
Она по-прежнему молчит, но глаза у нее увлажняются.
– Они предупредили, что свинка может вызвать бесплодие, – продолжаю я. – Вот почему я пытался порвать с тобой. Я знал, что, если мы поженимся, у нас скорее всего никогда не будет детей.
