— Вот так, Мари: если бросаешь камень в море, ты его теряешь, но смотри, как они прекрасны вместе, на морском дне; смотри, как они блестят. Мы тоже такие, Мари, как камни в море. Мы блестим, только если мы рядом с другими.
Когда мы повернули к району Сан-Никола и уже переходили улицу, папа взял меня за руку, словно хотел уберечь от проезжающих машин. Сердце у меня забилось быстрее, и хотя мне было уже девятнадцать, я почувствовала себя потерявшейся девочкой, как много лет назад; той самой девочкой, которая иногда приходила ко мне во сне, — с торчащими, как ручки сахарницы, ушами, большими глазами и дурацкой стрижкой.
Я наблюдала за отцом в тот день, когда мой брат женился. Папа сбрил бороду и с гладким лицом снова превратился в красавчика Тони Кёртиса. Моя мама по-прежнему была рядом с ним, и волосы у нее все еще оставались густыми, как у актрис из сериала «Дерзкие и красивые», за чьими страстными любовными историями она раньше с таким волнением следила. Ради возможности прилично одевать меня и папу она довольствовалась тем, что находила в секонд-хенде, на рынке, в лавочках, торгующих «американскими товарами», разными подержанными вещами, попадавшими в порт в больших контейнерах. Оттуда бандиты перепродавали их на местные рынки. Женщины часами копались в груде ярких тряпок, поднимали что-то к свету, затем бросали обратно; ткани были очень грубыми, обработанными неизвестно какими красителями; синтетика царапала кожу. Каждая из женщин глубоко запускала руки в кучу тряпья, опасаясь, что соседка вытащит что-нибудь получше. Именно в этом хаосе рук и голосов мама отыскала нарядное розовое платье с кружевами на груди и по подолу.
— Что скажешь, Мари? Вырез не слишком большой?
От радости мне захотелось обнять маму. Она даже не заметила, как только что сняла траур. Потом было мое платье подружки невесты. Тетушки передавали его из рук в руки, глаза у них горели страстным желанием. Никакого розового, серебристого, красного. Кремовое целомудрие, на фоне которого моя темная кожа выделялась, как шоколад на фоне молока. Две полосы ажурного кружева скользили по плечам, а пояс украшала белая роза из ткани.
— Вот моя маленькая девочка, — сказала растроганная мама, огладывая мою фигуру в зеркале.
Я тоже посмотрела на себя, сперва на правый бок, потом на левый, на широкий вырез, воланы ниже колен, и еще раз вспомнила маленькую Марию, черную кляксу в рое женщин, гудящем вокруг.
Мы шли к дому Беатриче с высоко поднятыми головами, с предвкушением на лицах; встречные на улице здоровались с нами, указывали на нас, улыбались нам. А когда мы пришли, то поразились шуму: кричали женщины из нашего района, пришедшие посмотреть на невесту; кричали родственники и сама Беатриче, терявшая то чулок, то сережку.
— Анто, ты помнишь, когда мы поженились?
— Эх, Тере, сколько лет прошло?
Затем, словно смутившись, отец принялся распрямлять складку на брюках, вытащил расческу из внутреннего кармана пиджака и пригладил челку.
— Ты такой красивый, Анто.
— Ты тоже, Тере.
И в этот момент необычный свет, горевший в глазах родителей, показался мне чудом.
3
В церкви Сан-Марко деи Венециани нас ждал дон Вито. Очень простой и довольно бедный интерьер, скудно украшенный алтарь, два букета ромашек и больше ничего. Со стороны ризницы, однако, бросались в глаза великолепные изображения святого Антония, святого Марка и Мадонны дель Поццо.
Все родственники и друзья жениха стояли справа, родственники и друзья невесты — слева. Довольно грузный фотограф непрерывно снимал, меняя угол, облокачивался на алтарь, за что дон Вито прожигал его взглядом, пытаясь упрекнуть в пренебрежении к святости этого места. Дон Вито был старомодным приходским священником. Именно он крестил Беатриче, а теперь выдавал ее замуж.
Невеста была великолепна, в ореоле ослепительной белизны, окутанная фатой с длинным шлейфом. Смелый вырез платья вызывал изумление у гостей постарше, однако невеста не выглядела вульгарно. Ткань оживала на ее молочно-белой коже и подчеркивала все остальное: золотистый сноп волос, алые губы, зеленые глаза.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Все были прекрасны — соседки, родственники, ребята из нашего района, друзья Джузеппе. Он тоже был красив, как кинозвезда: бархатистая кожа, миндалевидные глаза, гладко зачесанные волосы, разделенные длинным косым пробором. В середине церемонии, когда дон Вито углубился в сложную проповедь, заставившую самых пожилых гостей хмуриться и поднимать брови, ко мне подошел Алессандро.
— Чудесно выглядишь, — шепнул он.
— Что ты здесь делаешь?
— Хоть меня и не пригласили на свадьбу, я все равно хотел увидеть твоего брата, и тебя тоже.
Я обернулась к нему с улыбкой. Ярко-голубые глаза, очень высокий лоб. Безупречный цвет лица. Тевтонский облик, поразивший меня еще при первой нашей встрече.
Алессандро Зарра пришел в наш класс на третьем году обучения в лицее. Я не сразу почувствовала к нему симпатию, возможно потому, что он вел себя как избалованный ребенок, и это многих раздражало. Он два года проучился в классическом лицее, прежде чем решил, что это учебное заведение ему не подходит, и перешел в естественно-научный лицей. Очень яркие глаза и высокомерие человека, который считает себя лучше других. Возможно, его раздражал мой ум, или же это был такой способ преодолеть смущение, но Алессандро постоянно дразнил меня и подначивал, и темой для шуток всегда служило мужское превосходство во всем. Именно поэтому я сперва избегала его компании.
Но на вечеринке, устроенной одним из наших одноклассников, поведение Алессандро изменилось. Конечно же, я по-прежнему считала себя другой, не такой, как мои одноклассники: все они были из мира, сильно отличающегося от моего. Чтобы не прослыть неудачницей, я предпочитала держаться особняком, избегая слишком сильных привязанностей. Сверстники смотрели на меня с подозрением. Все, кроме Алессандро: моя непохожесть на других привлекла его.
Это была одна из тех немногих школьных вечеринок, на которую я все-таки пошла, чтобы порадовать маму. Все происходило в очень богатом районе виа де-Маринис, известном всем как район вилл.
Именинницей была толстая и неуклюжая дочь заведующего хирургическим отделением больницы Венере ди Карбонара. Я думаю, она пригласила меня лишь из жалости, иначе я осталась бы единственной, кого не позвали. Я же пошла исключительно из любопытства, чтобы посмотреть на виллу изнутри.
Именно тогда Алессандро пригласил меня на танец. Не могу сказать, почему я приняла приглашение. Возможно, потому, что его нордическая внешность волновала меня, очаровывала, или в тот период моей жизни тело вынуждало разум к поступкам, на которые в других ситуациях я бы никогда, не решилась. Мы были в большой гостиной, обставленной нарядной мебелью из каштана с обивкой в цветочек в колониальном стиле, который в целом мне очень нравился. Два больших ковра покрывали серый мраморный пол, на самой длинной стене красовался гобелен, изображающий сцены охоты.
Мы медленно двигались под саундтрек из фильма «Бум». Свет был тусклым, ноги неловкими, тела одеревенели от чувственности, обжигающей кожу.
— Я должен тебе кое-что сказать, — прошептал Алессандро мне на ухо.
Его светлая кожа была такой теплой, и я чувствовала пьянящий аромат лаванды от его белой рубашки и мускусный запах лосьона после бритья. Необычайно мягкий тембр его голоса обездвижил меня. Теплая дрожь пробежала по коже, как тысячи крошечных разрядов тока.
— Что?
— На самом деле я уже давно хочу поговорить с тобой, — добавил он. Его голос становился все теплее и теплее.
— Тогда говори! — резко сказала я, но ощутила необычное волнение, почти слабость, поэтому остановилась, хотя в большом зале еще не затихла романтическая мелодия.
Алессандро слишком долго медлил. Он еще не знал, какая я, не знал, что я не люблю чувствовать себя на привязи: неуверенность меня ослабляет.
— Мне пора идти, — сообщила я, почти раздраженная его внезапной мягкостью. Под показным безразличием я скрывала — прежде всего от самой себя, — что один вид Алессандро мешает мне справиться с чувствами.
