Ясно, что она прекрасно знаетъ о моемъ ужасномъ положеніи я находитъ въ этомъ удовольствіе.
Все это я отлично сознаю и уже не въ состояніи написать ни одной реплики для своей драмы. Нѣсколько разъ я начинаю, но напрасно; въ головѣ у меня какъ-то страшно шумитъ и мнѣ приходится бросить работу.
Я сую бумаги въ карманъ.
Кухарка сидитъ передо мной, и я смотрю на нее, на ея узкую спину, на недоразвитыя плечи. Съ какой стати она меня высмѣиваетъ? Если я даже и вернулся изъ дворца, что же дальше? Послѣдніе дни она пользовалась всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы высмѣять меня — если я, напримѣръ, спотыкался на лѣстницѣ или зацѣплялся за гвоздь и рвалъ платье. Еще вчера она собрала клочки разорваннаго плана моей драмы, который я бросилъ въ передней, и прочла ихъ въ комнатѣ, чтобы посмѣяться надо мной. Я никогда не оскорблялъ ее и никогда не просилъ ее даже о какой-нибудь услугѣ. Напротивъ, по вечерамъ я самъ стлалъ постель на полу, чтобы не обезпокоить ея. Она высмѣивала также и то, что у меня лѣзли волосы. По утрамъ въ умывальномъ тазу оставались волосы, и она потѣшалась надъ этимъ. Мои сапоги были совсѣмъ плохи, въ особенности тотъ, который переѣхалъ извозчикъ. — Да сохранитъ Богъ васъ и ваши сапоги! — говорила она. — Посмотрите, это настоящая собачья конура! Положимъ, она была права: сапоги, дѣйствительно, износились, но въ данную минуту я не могъ купить себѣ другихъ.
Пока я размышлялъ о непостижимой злобѣ кухарки ко мнѣ, дѣвочки стали сердить старика, лежавшаго на кровати; онѣ прыгали вокругъ него и были очень увлечены своей игрой; у нихъ у каждой было по соломинкѣ, которую онѣ совали ему въ уши. Нѣкоторое время я смотрѣлъ на это не вмѣшиваясь. Старикъ пальцемъ не шевелилъ въ свою защиту, онъ только смотрѣлъ на своихъ мучителей свирѣпыми глазами и моталъ головой, чтобы освободиться отъ застрявшихъ въ ушахъ соломинокъ.
Это зрѣлище волновало меня, я не могъ отвести глазъ; отецъ оставилъ карты и началъ также смѣяться надъ старикомъ; онъ даже обратилъ вниманіе своихъ партнеровъ на эту забаву. Но почему старикъ не шевелился? Отчего онъ не оттолкнетъ рукой дѣтей? Я сдѣлалъ шагъ по направленію къ кровати.
— Оставьте, оставьте его, — сказалъ хозяинъ, — онъ разбитъ параличомъ!
И, боясь, чтобы мнѣ не указали ночью на дверь, просто изъ страха возбудить неудовольствіе хозяина, я молча вернулся къ своему прежнему мѣсту и спокойно сѣлъ. Къ чему терять пріютъ и бутербродъ, суя свой носъ въ чужія семейныя дѣла. Пожалуйста, безъ глупыхъ выходокъ изъ-за какого-то полуживого старика. Мнѣ и такъ уже было тяжело.
Но повѣсы не прекращали своихъ мучительствъ. Ихъ раздражало, что старикъ вертитъ головой, и они начали колоть его въ глаза и носъ. Старикъ со страшной ненавистью смотрѣлъ на нихъ, но ничего не говорилъ и не могъ шевелить руками. Вдругъ онъ немного приподнялся и плюнулъ одной изъ дѣвочекъ въ лицо, затѣмъ вторично приподнялся и плюнулъ также и въ лицо другой, но не попалъ. Я видѣлъ, какъ хозяинъ бросилъ на столъ карты и подбѣжалъ къ постели. Побагровѣвъ отъ бѣшенства, онъ закричалъ:
— Что! Плеваться вздумалъ, старая свинья!
— Боже мой, да вѣдь они не оставляли его въ покоѣ! — воскликнулъ я внѣ себя. Но я очень боялся, чтобы меня не выгнали, и старался негромко кричать, хотя отъ волненія дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
Хозяинъ повернулся ко мнѣ.
— Нѣтъ, вы посмотрите! Какое, чортъ возьми, вамъ до этого дѣло? Заткните вашу глотку и слушайтесь моего совѣта! Это самое лучшее, что вы можете сдѣлать.
Но теперь и хозяйка возвысила свой голосъ, и крикъ поднялся на весь домъ.
— Господи Боже мой, да вы, кажется, оба съ ума спятили! — закричала она. — Если вы хотите здѣсь оставаться, то ведите себя смирно, говорю я вамъ. Мало того, что даете всякой сволочи столъ и квартиру, тутъ будутъ еще скандалъ по ночамъ подымать. Я не потерплю этого. Шш… заткните ваши глотки, повѣсы, и утрите рожи, а то я сама позабочусь объ этомъ. Такихъ людей я во всю свою жизни не видала. Бѣгаютъ цѣлый день по улицамъ, ломанаго гроша у нихъ нѣтъ, а въ ночную пору начинаютъ устраивать всякія зрѣлища и сзывать криками народъ. Я этого не допущу! Слышите? Всѣхъ выгоню. Могу я требовать покоя въ своей собственной квартирѣ?
Я ничего не сказалъ, не открылъ даже рта. Я сѣлъ у двери и сталъ прислушиваться къ шуму. Всѣ кричали, даже дѣти и прислуга, старавшаяся объяснить, какъ было дѣло. Если я смирно буду сидѣть, то можетъ-быть это все скоро кончится, это не зайдетъ далеко, если я буду молчать. Да и что бы я могъ сказать? Развѣ теперь не зима, да и кромѣ того, не ночь? Развѣ теперь время стучать кулакомъ объ столъ? Безъ глупостей! И я усѣлся спокойно, сознавая прекрасно, что меня въ сущности выгоняютъ. Я уставился на стѣну, гдѣ висѣла олеографія Христа, и сталъ упорно отмалчиваться отъ всѣхъ намековъ хозяйки.
— Если вы хотите отдѣлаться отъ меня, сударыня, то я могу вѣдь и уйти, — сказалъ одинъ изъ игроковъ.
Онъ всталъ и другой тоже…
— Нѣтъ, я не на васъ намекаю, и не на васъ, — возразила обоимъ хозяйка.. — Если ужъ на то пошло, то я скажу, на кого я намекаю…
Она говорила отрывочно, наносила мнѣ эти уколы черезъ нѣкоторые промежутки и нарочно растягивала слова, чтобы показать, что она именно меня имѣетъ въ виду. Тише! говорилъ я самъ себѣ. Только тише. Она вѣдь не сказала мнѣ еще ясно, что я долженъ уходить. Я съ своей стороны не долженъ показывать высокомѣрія и ложнаго стыда. Нужно быть насторожѣ!.. Какіе страшные волосы у Христа на олеографіи! Они похожи на простую зеленую траву или, вѣрнѣе, это похоже на сочную луговую траву. Хе! Очень вѣрное замѣчаніе, длинный рядъ быстрыхъ ассоціацій пронесся въ головѣ въ эту минуту. Отъ зеленой травы я перешелъ къ библейскому тексту, уподобляющему жизнь травѣ высохшей, затѣмъ къ страшному суду, когда вся вселенная будетъ сожжена; затѣмъ мнѣ вспомнилась картина лиссабонскаго землетрясенія и, наконецъ, испанская мѣдная плевательница и ручка изъ слоновой кости, видѣнныя мной у Илаяли. Ахъ, да, все преходящѣ! Все подобно травѣ изсыхающей! Все въ концѣ-концовъ придетъ къ четыремъ доскамъ и саванамъ — отъ дѣвицы Андерсенъ, направо въ воротахъ…
Все это пролетѣло въ головѣ въ эту отчаянную минуту, когда хозяйка собиралась меня выгнать.
— А онъ и не слушаетъ! — воскликнула она. — Я говорю вамъ, чтобы вы убирались вонъ изъ дому. Слышите ли вы? Кажется, чортъ возьми, онъ съ ума сошелъ! Я говорю, чтобы вы сейчасъ же убирались вонъ! Нужно съ этимъ покончить разъ навсегда!
Я взглянулъ на дверь, но совсѣмъ не для того, чтобы уходить, никакъ не для того; мнѣ пришла въ голову другая мысль; если ключъ въ замкѣ, то я поверну и запрусь вмѣстѣ съ другими, чтобъ не уходитъ. На меня напалъ какой-то истерическій ужасъ при мысли очутиться опять на улицѣ. Но въ дыркѣ не было никакого ключа, и я всталъ. Не оставалось никакой надежды.
Но тутъ вдругъ вмѣшался хозяинъ.
Я остановился удивленный. Человѣкъ, только что мнѣ угрожавшій, сталъ теперь на мою сторону и говоритъ:
— Нѣтъ, это не годится, ночью нельзя выгонять людей на улицу, за это полагается штрафъ.
Я не зналъ, дѣйствительно ли берется за это штрафъ, я не могъ этого сказать; но должно-быть, что такъ, потому что хозяйка быстро одумалась, успокоилась и больше не говорила со мной. Она дала мнѣ даже два бутерброда, но я ихъ не взялъ; изъ благодарности къ ея мужу я ихъ не взялъ и сказалъ, что я перекусилъ въ городѣ.
Когда я вышелъ въ переднюю, чтобы лечь спать, за мной вышла хозяйка, остановилась на порогѣ и громко сказала:
— Вы здѣсь проводите послѣднюю ночь, замѣтьте это себѣ.
— Да, да, — отвѣтилъ я.
Утро вечера мудренѣе. Найдется какой-нибудь уголъ для меня. А пока я радовался, что я хоть эту ночь не долженъ провести на улицѣ.
* * *
Я спалъ до шести часовъ утра. Когда я проснулся, еще не было свѣтло, но я тѣмъ не менѣе всталъ. Изъ-за холода я легъ спать, не раздѣваясь, такъ что одѣваться мнѣ не было нужно. Напившись воды, я отворилъ дверь и вышелъ, боясь встрѣтиться съ хозяйкой.
Нѣсколько дежурившихъ городовыхъ были единственныя живыя существа, которыхъ я встрѣтилъ на улицѣ; а затѣмъ явились фонарщики и потушили вездѣ газъ.
Я шелъ безъ всякой цѣли, завернулъ въ Киркегаде и отправился въ крѣпость. Полузамерзшій, сонный и голодный, я почувствовалъ слабость въ колѣняхъ и спинѣ и сѣлъ на скамейку. Три недѣли я жилъ исключительно одними бутербродами, которые хозяйка давала мнѣ каждое утро и каждый вечеръ. Теперь прошло ровно двадцать четыре часа съ моего послѣдняго завтрака; голодъ опять сосалъ меня, нужно было скорѣй подумать объ исходѣ; съ этой мыслью я заснулъ на скамейкѣ.
Я проснулся отъ того, что нѣсколько людей разговаривали вблизи меня, и, когда пришелъ въ себя, то увидѣлъ, что насталъ день и люди были уже на ногахъ.
Я всталъ и пошелъ. Солнце поднялось надъ холмами, небо было свѣтлое, нѣжное, и въ это ясное утро я забылъ всѣ невзгоды послѣднихъ недѣль; мнѣ казалось, что бывали дни и хуже. Я ударилъ себя въ грудь и тихо запѣлъ какую-то мелодію. Мой голосъ звучалъ такъ слабо, такъ болѣзненно, что я самъ былъ растроганъ до слезъ. Этотъ чудный день, это прозрачное небо дѣйствовали на меня такъ сильно, что я началъ громко плакать.
