Щепин снова оперся о локоть, склонил голову:
— Ну, шутки в сторону. Вот говорят: стыд — не дым, глаза не выест. Это обывателю не выест. А нам должен стыд и глаза и душу жечь. Небывалое в истории, самое чистое дело делаем, так самим-то нам чище снега белого, светлее воды родниковой надо быть. Вот враг перед тобой, ненавистен он так, что изломать его хочется. А ты сдержись, не скажи грубого слова. Себя унизишь — чистое дело наше унизишь, замутишь. — Он расправил усы и сказал буднично: — Подавай, Колька Черный, Николай Тихонович Ганцырев, товарищ наш, завтра заявление в партию большевиков.
— Да, как же…
— А так же… Напиши и отнеси Фалалееву. Как ты не имеешь права врагам Игната отдать, так и у меня нет никаких прав оставлять тебя вне рядов нашей партии. Ну, а теперь давай спать.
И он повернулся на бок и вскоре затих.
А Колька не спал всю ночь. Утром он пошел на Пупыревку, где временно помещался в одноэтажном домике городской комитет большевиков. Над кровлей возвышалась железная вывеска:
ОБЩЕДОСТУПНАЯ ФОТОГРАФИЯ
В полутемной прихожей его встретил средних лет мужчина, усатый, с подстриженной аккуратной бородкой.
— По делу, так милости просим, — мужчина растворил дверь в небольшую комнату, обставленную небогато, но уютно. — Пожалуйста, проходите. Я — Фалалеев.
— Да, я знаю вас, — Колька достал из внутреннего кармана тужурки вчетверо сложенный листок бумаги, развернул его, разгладил, положил на стол перед Фалалеевым и, простившись, сразу вышел.
Горячие дни
Для Кольки минуты и часы, утро, день и вечер словно бы спрессовались в один плотный кусок. И в сутках — не двадцать четыре часа, а сорок дел, больших и малых. Он носился по городу с бледного рассвета до глубокой ночи.
Когда губернский комиссар Временного правительства объявил Вятку на военном положении, митинги на заводах, выполняющих военные заказы, были запрещены.
У ворот, во дворе, даже в цехах заводов и фабрик выставлялась усиленная охрана из солдат и милиционеров. Снять охрану так просто, как это Колька с дружками проделывал прежде, теперь уже не удавалось.
С солдатами еще можно было договориться, чтобы они, оставив у ворот кого-нибудь из охраны для видимости, сами тоже пришли в цех на митинг. С милиционерами было труднее. Как правило, этими отрядами командовали эсеры. А среди милиционеров было много молодчиков из приказчиков, купеческих сынков, были и уголовники, недавно освобожденные из тюрьмы. Народ пестрый, жидковатый, но наглый, готовый разрядить оружие в толпу рабочих, лишь бы был для этого повод.
На текстилке дошло до стрельбы.
Митинг решили провести по цехам. В красильном цехе стоял на посту с винтовкой в руках прыщеватый, коренастый и рыхлый сын трактирщика Семка Урванцев.
Когда пришел Соколов, который должен был выступать на митинге, Колька подослал к Урванцеву двух бойких девушек-красильщиц. Слово за слово, и глаза Семки заблестели, он стал обдергиваться, поправлять чуб, выбившийся из-под картуза, подхихикивал, как от щекотки, облизывая пухлые губы кончиком языка. Винтовку он отставил к стене и пытался обнять разбитных красильщиц.
В это время вход в цех со двора заперли, из конторки мастера вынесли стол, и Соколов открыл митинг.
Не сразу Семка Урванцев заметил, что замолк обычный шум цеха. А когда он понял, что происходит, то, побледнев, кинулся к стене за винтовкой. А винтовка уже была в руках красильщицы Серафимы. Девушка, пританцовывая, отбежала подальше и из-за спин подруг показывала Семке язык.
— Отдай оружие! — закричал, бросившись в толпу, Семка Урванцев. — Отдай, тебе говорят! Шлюха фабричная!
Серафима была уже в другом конце цеха; вскочила на подоконник и, зажав винтовку под мышкой, показала Семке нос.
Урванцев стал расталкивать женщин, но по знаку Кольки два слесаря подхватили его под руки, прижали к стене:
— Стой здесь и не вякай! Понятно! Не мешай людям! Сморчок!
Урванцев притих.
Колька любил слушать Соколова. Высокий, стройный, с тонким лицом в небольшой русой бородке, он говорил очень понятно, но не так, как Щепин.
Иван Щепин говорил о том же и сразу выкладывал резко и прямолинейно самую суть. Война? Вот что думают большевики о войне и вот за что они борются! Земля, крестьянство? Вот как большевики решают эти вопросы! Все было понятно и легко укладывалось в сознании слушателей. Но кирпичи были отдельные, в целое здание не складывались.
А Соколов, покручивая сухими пальцами бородку, с иронической улыбкой на подвижном лице, высмеивал, разоблачал эсеров, кадетов, меньшевиков, издевался над Керенским. Он не просто излагал, как Щепин, он здесь сейчас активно боролся за большевистскую правду, ярко жил в борьбе, издевался, смеялся, размышлял, гневался и всех слушателей вел за собой, делал также участниками этой борьбы, во всей ее остроте и сложности.
Слушали Соколова, затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово.
На митинге пареньки, приставленные к Урванцеву, тоже заслушались и забыли о беспокойном безоружном милиционере. А тот вдоль стены за спинами рабочих пробрался к двери в прядильный цех и, никем не замеченный, исчез.
Неожиданно из дверей прядильного цеха вбежали в красильный милиционеры и, раздвигая толпу, расталкивая ее прикладами, двумя цепочками стали приближаться к столу, на котором стоял Соколов.
На ступеньках прядильного цеха встал Бибер с маузером в руке, в замшевой щегольской бекеше, перетянутой ремнями портупеи.
— Граждане! Как комиссар Берегового района приказываю вам немедленно прекратить митинг и приступить к работе. А зачинщиков и агитаторов за нарушение приказа губернского комиссара я вынужден задержать. Граждане рабочие, прошу сохранять порядок… Я гарантирую… соблюдение революционной…
Остальные слова потонули в общем шуме и криках. Взвизгивали и бранились работницы, которых расталкивали милиционеры. И вдруг хлопнул выстрел: это Серафима, балуясь с винтовкой, нечаянно зацепила за спусковой крючок. С потолка посыпалась штукатурка. Девушка побледнела, вскрикнула и отбросила винтовку.
Бибер что-то говорил, широко открывая рот. Напрягались жилы на его шее, а слов не было слышно. Его лицо побледнело, в глазах метался страх. Такие же испуганные глаза были и у милиционеров.
Бибер вскинул дрожащую руку с маузером, и Колька понял, что в испуге этот чиновник принял случайный выстрел за покушение на его жизнь и теперь может вслепую разрядить всю обойму.
Медлить было нельзя, он схватил Соколова за руку, дернул вниз, толкнул за большой чан. Сам пробежал к люку в котельную и, откинув крышку, махал Соколову рукой.
Виталий Андреевич остановился возле люка, прислушался, покачал головой и стал спускаться по лестнице, такой же спокойный и невозмутимый. Выйдя из котельной, они постояли за штабелями дров. Вся фабрика гудела, через двор к красильной сбегались рабочие других цехов.
За штабелями дров — заросший репейником пустырь, дальше — забор, и в нем знакомый Кольке лаз.
Пробежали пустырь. Николай наклонился, отодвигая доски, прикрывающие отверстие лаза, и в это время раздались из-за штабеля дров выстрелы.
Пули хлестнули по забору, щепа упала к ногам, вблизи взметнулись султанчики земли…
Было еще несколько случаев столкновения рабочих с отрядами охраны. Кое-кто из рабочих был арестован. По ночам отряды милиции ходили с обысками, искали оружие.
Городской комитет принял решение — организовать боевые рабочие дружины на всех заводах и фабриках, а там, где настоящие боевые дружины сформировать пока невозможно, временно создать хотя бы отряды рабочей самообороны.
В железнодорожных мастерских за дело взялся Агафангел Шалгин. У типографщиков — Донька Калимахин.
Надо было добывать оружие. Те дробовики, шомполки и старые берданки, заржавленные «Смит-Вессоны» и самодельные гладкоствольные пистоли, которые удалось собрать, имели больше символическое значение. Попугать обывателя можно, а всерьез такое вооружение принимать никак нельзя. Если собрать дружину в полном вооружении, то потешное войско получится, а не боевой революционный пролетарский отряд. У старых солдат, самоходом вернувшихся с фронта не с пустыми руками, было кое-что припрятано в тайничках. И Ганцырев заводил знакомства с солдатами, проживающими на Луковицкой улице. Шалгин, Донька и другие ребята поступали так же.
Хитрая это была работа, медленная, но кое-что извлекалось из тайников, освобождалось от плотной одежды из просмоленной мешковины и переходило в руки дружинников.
Николай чувствовал себя причастным к огромной работе партии, к этой небывалой и великой борьбе.
Он восторгался Виталием Андреевичем Соколовым, его умом, его знаниями, его умением властно схватить слушателей за сердце и вести их за собой. Николай хотел походить и на Соколова и на Щепина одновременно. И впервые в жизни он всерьез потянулся к книге.
