Начальник депо пожал плечами.
— Опять упрямишься! — рассердился начальник отделения.
— Да нет… отчего же… — пробурчал Лихошерстнов. — Осторожность так осторожность. Мне же спокойнее…
— Ох и характер!
Инкин встал. Вслед за ним поднялись и все остальные. Тавровый и Соболь первыми вышли из кабинета. Обмениваясь мнениями о совещании, двинулись по коридору рядом: один рослый, массивный, неуклюжий, другой стройный, ладный, щеголеватый, как всегда. На крыльце Федор Гаврилович отечески положил руку на плечо инженера:
— Почему бы вам, Игорь Александрович, не заглянуть ко мне в гости? Стосковались небось по домашней-то обстановке, а? Говорят, одному и топиться скучно.
Он рассмеялся, довольный шуткой, и, перейдя вдруг на «ты», предложил:
— Заходи в следующее воскресенье. Жена рыбный пирог испечет, по-нашему, по-уральски. Договорились?
Соболь с удовольствием согласился.
Секретарь райкома и начальник отделения простились с Кряжевым, Шиком и Хисуном. В напутствие сказали много приятных слов.
— Что ж, пройдем по цехам? — пробурчал Лихошерстнов, когда паровозники вышли.
— Подожди минутку, — возразил Инкин. — Сначала разреши нам осуществить один торжественный акт.
Лихошерстнов поднял удивленное лицо. Инкин взял с подоконника сверток, который он привез с собой.
— Получай! — Инкин положил сверток перед Петром Яковлевичем и, отступив на шаг от стола, замер.
— Что тут? — спросил сбитый с толку Лихошерстнов.
— Подарок.
— Мне?
— Тебе, Петр Яковлевич. Лично тебе. От работников отделения и вот… от райкома партии.
Прищуренные глаза секретаря райкома, казалось, готовы были взорваться от смеха.
— Спасибо!.. — пробормотал начальник депо. — С чего это вы?..
— Разверни, узнаешь.
Лихошерстнов развязал шпагат, отогнул плотную упаковочную бумагу и вдруг, словно уколовшись, отдернул руки. На столе стояло громоздкое сооружение из дерева и металла — древнейшей конструкции слуховой аппарат.
— Музейная редкость, — прокомментировал Инкин. — Я весь город перевернул, пока отыскал этот комбайн. — И, разведя руками, добавил сокрушенно: — Хочешь не хочешь, товарищ начальник, но теперь уж тебе придется слышать по телефону каждое наше слово.
Обескураженный, покрасневший как школьник, Лихошерстнов крутанул головой:
— Вот черти!
В кабинете грянул дружный хохот.
…Когда все собрались идти в цехи, Инкин и Ткачук передали Овинскому два письма. По странному совпадению оба они касались Максима Добрынина. Первое, переданное секретарем райкома партии, было написано Городиловым. Виктор Николаевич пробежал начало и поразился: Иван Гроза доводил до сведения райкома, что член партбюро депо Крутоярск-второй М. Х. Добрынин не по-партийному ведет себя в быту. Далее следовали подробности.
Со вторым письмом, которое отдал начальник отделения, Виктор Николаевич не успел ознакомиться — он вместе со всеми пошел в цехи. Овинский заметил лишь, что резолюция, написанная красным карандашом наискось листка, начиналась словами: «Тов. Добрынин…»
На дощатом крылечке здания конторы Юрка Шик и Хисун расстались со своим машинистом. Кузьма Кузьмич направился к домику нарядчика локомотивных бригад, стоявшему рядом со зданием конторы депо. Сегодня Кряжев еще не успел побывать там, и, хотя поездка предстояла только завтра, хотя у него не было решительно никаких вопросов к нарядчику, он чувствовал себя как человек, не сделавший чего-то самого насущного. Воздух дежурки — «ожидаловки», «брехаловки», — неистребимо пропитанный табачным дымом (ненавистным Кряжеву в любой другой обстановке), ее прокопченные стены с вывешенными на них плакатами по давным-давно заученным Правилам технической эксплуатации железных дорог, лысая голова нарядчика, торчащая за квадратным окошком, в жиденькой, фанерной перегородке, деревянные хромоногие скамьи вдоль стен, вконец замусоленные, едва ли не черные, но не пачкающие, и вечная толкотня, вечный говор, вечное обсуждение новостей, вечное зубоскальство и подзуживание своей братии машинистов — все это было не просто частичкой жизни Кряжева, а частичкой его самого…
Юрка Шик и Хисун пересекли пути, выбегающие из четырех ворот цеха подъемочного ремонта, и вышли к станции. Остановились, поджидая, когда пройдет поезд в сторону Крутоярска.
Шик и Хисун жили в разных концах поселка — Юрка в придеповской части, в общежитии, а Хисун в Новых Лошкарях. Но после тех поздравлений и похвал, которые им только что довелось выслушать, Юрка был просто не в силах оставаться один.
Молчавший до сих пор Хисун хмыкнул и растянул рот в широкой улыбке.
— Ты чего? — с живостью спросил Юрка: на лице его тоже дрожала улыбка.
— Да вызывальщица, зараза, прибежала ко мне, как гаркнет в окно: «Хисун, к начальнику депо!» — у меня аж з… вспотела. Ну, думаю, хана. Лихой, зараза, зазря не вызовет. Опять на другую машину или вовсе — на длинную трубу. А оказалось вон чо — на совещание, зараза, пригласили, руку пожали…
— Чудак, за что ж тебя на длинную трубу?
— Мало ли чо… На вашу машину небось охотников сколь хотишь.
— Это на какую такую «вашу машину»?
— Ну, к Кузьме Кузьмичу.
— Чудак, вот чудак, ей-богу! Она же теперь твоя. И твоя и моя. Скажет тоже!
Мимо них простучал последний вагон поезда. На тормозной площадке стоял кондуктор и держал развернутый желтый флажок. Вагон слегка мотало, флажок трепетал по ветру и, удаляясь, уменьшался на глазах. Стук колес делался тише и тише — словно таял.
Шик и Хисун пересекли станционные пути и пошли по краю березовой рощи. На бурой траве лежали янтарные листья. Но их было мало — вблизи станционных путей листья убирали.
Юрка посмотрел вверх, туда, где средь оголившихся ветвей чернели грачиные гнезда.
— Улетели, — сказал Шик. — Тихо стало…
Над березами, в бездонном, прозрачном небе, медленно плыл одинокий лоскуток дыма.
— Ты когда-нибудь спутник видел? — спросил Юрка.
— Нет.
— А я видел, ночью, в поездке. Как искорка среди звезд… Не спеша так летит…
Шик с сожалением посмотрел на кочегара:
— Что ж ты не уследил? Ведь объявляли, когда он над нами пролетит.
Он подумал немного, снова покосился на Хисуна и сказал:
— Вообще, знаешь, я давно хотел тебе посоветовать… Ты только не обижайся, ладно? Тебе надо меняться как-то, раз ты теперь у нас. Ты старайся во всем с Кузьмы Кузьмича брать пример. Нет, ты не улыбайся, я серьезно. У нас сам видишь как. Кузьма Кузьмич любит, чтобы все было хорошо, красиво.
Юрка еще раз скользнул взглядом по распущенной, вихляющейся фигуре кочегара. Брюки Хисуна были вздуты на коленях, пиджак, накинутый прямо на майку, измят и выпачкан чем-то белым. На голове Хисуна, закрывая лишь макушку, красовалась куцая черная кепочка.
— Ну что это у тебя: кепка не кепка, берет не берет, — продолжал Юрка. — Блинчик какой-то, ей-богу. Нет, ты не обижайся, я давно собирался сказать.
Навстречу им, торопливый и озабоченный, шел начальник станции. Шик одернул полы шерстяного синего кителя, приосанился и, поравнявшись с начальником станции, лихо, с видимым удовольствием приложил руку к блестящему козырьку новенькой форменной фуражки.
Они свернули по тропе в сторону поселка.
— Ты сердишься, да? — спросил Шик.
Хисун рассмеялся и тряхнул юношу за плечи:
— Эх, Юрка, друг, ничего ты не понимаешь.
— Нет, я понимаю. Конечно, все сразу нельзя, но ты старайся!.. А я рад, что ты не обиделся.
Тропка выбежала к первому палисаднику.
— Слушай, — сказал Хисун, — айда в лес, погуляем. Я жену возьму, пацана.
— Айда, — согласился Юрка. И тотчас же добавил хитренько: — Только вот этого, — он неловко, неумело щелкнул по воротнику кителя, — чтобы ни-ни. Идет?
— Идет, зараза, — ухмыльнулся Хисун.
На улице Ухтомского кочегар поспешил вперед, чтобы забрать своих. Когда Шик приблизился к той калитке, в которую свернул Хисун, из нее быстро вышла библиотекарша депо Лиля Оленева. Углубленная в свои мысли, девушка дожевывала что-то. В одной руке у нее был почтовый конверт, кончиками пальцев другой руки она торопливо вытирала губы. «Пообедать прибегала», — подумал Юрка. Почтительно приложив руку к козырьку, он громко поздоровался. Лиля хотела ответить ему, но сделала слишком большой глоток и поперхнулась. Так и не успев ничего сказать, она пронеслась мимо, показав Юрке смеющиеся глаза.
Делая вид, что его привлекло что-то на противоположной стороне улицы, Юрка украдкой посматривал вслед Лиле. На первом же углу девушка свернула.
III
«Светочка, здравствуй!
Ну что, права я оказалась или нет? Помнишь: «Красная звезда — чур, мое слово навсегда». Вот тебя и приняли. Да разве бы они посмели не принять такую умницу.
