Ну что, права я оказалась или нет? Помнишь: «Красная звезда — чур, мое слово навсегда». Вот тебя и приняли. Да разве бы они посмели не принять такую умницу.
Когда я здесь, в Лошкарях, пытаюсь представить себе твои Ленинские горы, твой университет, они кажутся мне чем-то страшно высоким, выше любых вершин мира, выше облаков. И все вы там парите как орлы над землей.
Но я тоже взлечу. Непременно. Один человек так и сказал мне: «Взмахните крылышками — и в полет».
Признаюсь тебе, это Соболь сказал, помнишь, тот инженер, наш сосед по дому.
Вижу, как ты хмуришь свой умный лоб: «С чего это она так часто о нем пишет?» Ох, не знаю, Светка, сама еще ничегошеньки не знаю.
Если не вижу тебя — я не плачу,Разума, встретив тебя, не утрачу;Все ж, если долго тебя не встречаю,Жажду чего-то, о чем-то скучаюИ вопрошаю себя без ответа:Дружба ли это? Любовь ли это?
Вот тебе точное выражение моего состояния. А может быть, оно и не такое. Вообще я глупая дурочка, и в голове у меня февраль. В феврале всегда ветры дуют, метет и творится всякая неразбериха.
Впрочем, никакая это, конечно, не любовь. Просто пришло на ум замечательное стихотворение.
Давай лучше поболтаем о чем-нибудь постороннем — о книгах, о погоде или о нашей Лисвешурке. Кстати, знаешь, чье стихотворение я процитировала? Мицкевича. Я случайно натолкнулась в своей библиотеке на томик Мицкевича, и теперь без ума от него.
Лисвешурка наша, оказывается, впадает в настоящую речку. Ее зовут Сарабаиха. Правда, смешное название? Так и представляется какая-нибудь сварливая толстая тетка. А на самом деле луговая речка. Прехорошенькая. Но Лисвешурка еще лучше. Журчит себе чуть слышно. Знаешь, она такая прозрачная, что на дне каждая крупиночка видна. Даже когда я смотрю просто на землю, я не различаю всего так хорошо, как на дне нашей Лисвешурки.
Каждое воскресенье утром я бегу к моим сорока восьми красавицам. Не подумай, что они подурнели, осыпались. Нет, только наряд сменили. И все равно они лучше, чем другие деревья. Летом их зелень была самой яркой, а теперь их золото тоже самое яркое. Мои березки не любят тусклых расцветок. Я еще в августе заметила: липы и разные там осины с приближением осени мрачнеют, блекнут, но все цепляются за свой зеленый цвет. Пытаются молодиться, а выходит печальное зрелище. То ли дело березки. Они словно говорят всем своим видом: «Осень так осень. Мы и осенью будем радовать глаз человеческий». Никаких тусклых оттенков. По зеленому сразу выступает ярко-желтое. Зелень и золото.
Сейчас зелени почти нет, одно золото.
Представляю, как ты сердишься, читая эти строки. Друг мой, дорогой, заботливый друг мой, не могу же я только то и делать, что сидеть с утра до ночи над учебниками. Ты же знаешь, какая я фантазерка.
И настроение такое, что учебники из рук валятся…
Но ты не думай, я занимаюсь. Только вот одна беда — еще не решила, в какой институт готовиться. А ведь это важно определить уже сейчас. Правда? Хочется чего-то необыкновенного, героического. Знаешь, кругом о спутниках говорят, о будущих ракетах на Луну, и я уже представляю, что лечу в космический рейс. Еще никто не летал, мой рейс самый первый в мире, потому что я какой-то выдающийся конструктор или ученый, в общем специалист по космосу. И вот я надеваю фантастический костюм, проверяю всякие рычаги, даю команду…
Ты смеешься, да? Смейся, смейся, а я все равно счастливая.
Знал бы Соболь, какая я фантазерка. Когда мы разговариваем с ним, я кажусь себе такой глупой и все молчу.
А он тоже мечтает: как вырвется из Лошкарей, как покажет себя на больших делах, когда станет начальником по дороге, как потом его переведут в Москву. Он все наперед знает, не то что я. И вообще мои мечты в сравнении с его мечтами, наверное, глупость и детство.
Как быстро-быстро вдруг побежали дни. Я, наверное, и оглянуться не успею, как пролетят и осень и зима. А весной уже начнутся сборы в путь. Жалко будет расставаться с моими березками и моей Лисвешуркой. Но больше всего мамочку жалко. У нас с ней опять все хорошо. Я, оказывается, нафантазировала бог знает что про нее и про того Добрынина, написала тебе всякую ересь.
Между прочим, у нас в депо 26 Добрыниных. Соболь шутит — две чертовы дюжины.
А Городиловых в депо, оказывается, двое. Братья. Наш сосед по дому — старший из них, важный такой дядька, хотя ростом чуть повыше меня. Страшно любит красоваться своими наградами. Я тебе, кажется, писала. У него даже орден есть. Мама сказала, что орден ему дали за выслугу лет. Оказывается, на транспорте всех, кто долго служит, орденами награждают. Странное правило. Человек, может, ничем не отличился, просто служил себе и служил, а ему орден. Будто зарплаты мало. По-моему, уж если награждать, так героев.
Я показала мамочке мой уголок сорока восьми красавиц. Однажды мы целое воскресенье пробыли там. Так чудесно провели время. Вспоминали нашу жизнь в Крутоярске, много говорили о папе, пытались заглянуть в будущее. У меня замечательная мамочка — все понимает.
Наверное, я все-таки покажу Соболю мой уголок, пока стоит хорошая погода.
Закругляюсь, Светочка. Перечитала сейчас свое письмо — до чего же пустое и глупое. Ни одной мысли, просто совестно перед тобой. Ты у меня совершенно необыкновенное существо, а я глупая… но счастливая.
Ну, до свидания, мой дорогой ученый. Привет тебе от мамочки. Привет от березок и Лисвешурки.
Мама вспомнила, что когда-то, совсем давно, еще до школы, мне удалось сочинить такой экспромт:
Я поймала трех волковИ четырех собаков.
Не правда ли, выдающееся произведение?
Пиши, не скупись на бумагу!
Сто один раз целую,
твоя Лиля».
IV
Хотя в депо Добрынина звали «богом малой механизации», хотя не было цеха, в котором не нашлось бы какое-нибудь поворотное, подъемное или иное транспортировочное приспособление, сделанное, а часто и придуманное Максимом Харитоновичем, хотя ему, как слесарю по ремонту оборудования, доводилось в течение одного дня поработать в нескольких местах, хотя он принадлежал всему депо и каждый участок мог при нужде рассчитывать на его помощь, его руки, — у Добрынина был в депо свой берег, к которому его тянуло и где его прежде всего и искали, если он срочно зачем-нибудь требовался. Таким берегом был цех теплой промывки паровозов, вернее, промывки паровозных котлов, или, как его коротко именовали в депо, промывка. Особенно любил Добрынин помещение, в котором сосредоточивалась главная техника промывки — теплообменники, насосы, моторы. Помещение это, одинаковое по высоте и по ширине — точный куб, почти наполовину перекрывалось металлической террасой. На террасе стояли шкафы для инструмента, запасных приборов, технической документации и два столика — один принадлежал мастеру цеха промывки инженеру Булатнику, а другой был закреплен за Добрыниным.
Техника размещалась внизу: четыре теплообменника — вместительные цилиндрической формы устройства, в которых взятая от ремонтируемых паровозов горячая вода, циркулируя, подогревала холодную воду; около каждого теплообменника — насос и мотор. По стенам тянулось множество труб разного калибра.
Когда-то каждый из агрегатов — мотор, насос и теплообменник — представлял собою изолированную систему, которая обслуживала один паровоз. Четыре системы — четыре паровоза. Но если выходил из строя какой-нибудь из насосов, на промывку могли стать уже не четыре, а только три паровоза.
Добрынин и Булатник объединили все четыре системы. Теперь уж в случае порчи одного насоса остальные три брали на себя его нагрузку и продолжали обслуживать четыре паровоза.
Во время этого переустройства Максим Харитонович схватил воспаление легких. Торопились — арматуру и разные материалы вносили в окно. По цеху гуляли злые сквозняки: работы велись поздней осенью, а времянка, сделанная Добрыниным и Булатником взамен основных систем, отчаянно парила. Шар и холод. Даже богатырь Геша Булатник ходил простуженный, с красным носом и слезившимися глазами.
В депо Крутоярск-второй Булатника перевели из отделения. В отделении у него не ладилось. Впрочем, и в депо он начал было не лучше. Лихошерстнов ворчал:
— Витает в облаках. Бродит по цехам, обо все спотыкается. Блаженненький какой-то. Недотепа.
Лихошерстнов сплавил бы Гену в какое-нибудь другое депо, если бы его заново не открыл вдруг Добрынин, решив привлечь молодого инженера к осуществлению своей давнишней идеи — перестройке насосной системы на промывке. Мысли Максима Харитоновича нашли блестящее оформление в оригинальных инженерных и конструкторских расчетах Булатника. После этой удачи от Гены посыпались предложения одно интереснее другого. Он прослыл деповским Эдисоном, и теперь Лихошерстнов не только не помышлял избавиться от «недотепы», а побаивался, как бы его не «уворовала» какая-нибудь научная или проектная организация.
