— Я провожу тебя? — предложил Крис.
— Конечно, если тебе так хочется.
Некоторое время мы брели молча. В этот ранний час Касл-рок все еще спал как убитый. Тишина стояла полнейшая, и у меня возникло ощущение, что вот сейчас мы повернем за угол, на Карбайн-стрит, и там увидим «моего» оленя, мирно щиплющего травку.
— Они расколются, — проговорил наконец Крис.
— Безусловно, только не сегодня и не завтра. Думаю, пройдет достаточно много времени, прежде чем у них развяжутся языки. Быть может, годы.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Видишь ли, Крис, они напуганы, в особенности Тедди. Он страшно боится, что его могут не взять в армию. Верн тоже до чертиков напуган. Теперь у них будет немало бессонных ночей этой осенью, время от времени кто-то из них едва не проболтается, но, думаю, вовремя прикусит язык. И вот еще что. Знаешь, это, конечно, выглядит полнейшей чушью, но мне кажется, они постараются забыть обо всем, что произошло.
Поразмыслив, Крис медленно кивнул.
— Мне как-то не пришло в голову взглянуть на вещи под таким углом. Ты, Горди, прямо-таки видишь людей насквозь.
— Хотелось бы мне, чтобы так и было.
— Так оно и есть.
Мы еще немного помолчали.
— Никогда мне не выбраться из этой дыры, — проговорил вдруг Крис с тяжелым вздохом. — Что ж, будешь приезжать из колледжа на летние каникулы, а мы с Верном и Тедди, отпахав семичасовую смену, сможем с тобой встречаться в кабачке у Сьюки: вспомнить былое, да и просто поболтать. Если тебе, разумеется, захочется, только вряд ли…
Он горько усмехнулся.
— Слушай, перестань! Какого черта ты себя хоронишь? — накинулся на него я, стараясь, чтобы в голосе моем звучал металл.
В то же время в ушах у меня были слова Криса: «А может, я это и сделал? Может, я отдал деньги старой чертовке, леди Саймонс, но несмотря на это меня наказали, поскольку они так и не всплыли? А на другой день старая чертовка заявилась в школу в новой юбке…» Передо мною встали глаза Криса в тот момент, когда он это говорил, почти срываясь на крик.
— Я и не собираюсь хоронить себя, дружище, — печально проговорил Крис, — я просто называю вещи своими именами. И хватит об этом.
Мы дошли до перекрестка, где начиналась моя улица, и там остановились. Часы показывали четверть седьмого. У магазина, принадлежащего дядюшке Тедди, остановился фургон с надписью «Санди Телеграм». Водитель в футболке и джинсах швырнул на крыльцо пачку газет. Перевернувшись в воздухе, она шлепнулась последней страницей — с комиксами — вверх. Фургон поехал дальше. Я почувствовал, что нужно сказать Крису нечто крайне важное, но слова не шли.
— Давай «пять», дружище, — устало проговорил он.
— Крис, подожди…
— Пока, я говорю.
Я протянул ему ладонь.
— Ладно, до скорого.
Ответил он уже своей обычной беззаботной улыбкой:
— До скорого. Давай, чеши домой, готовь задницу для порки!
Посмеиваясь и что-то напевая, он отправился своей дорогой. Шагал он легко, как будто вовсе не натер до крови ступни, вроде меня, не протопал несколько десятков миль практически без отдыха, как будто его не искусали комары и слепни. Было такое впечатление, словно он возвращался после увеселительной поездки в роскошный особняк, а не в трехкомнатный домишко (более подходящим словом была бы «хибара») с покосившейся входной дверью и разбитыми окнами, где вместо стекол были вставлены листы фанеры, к подонку-брату, который, вероятно, уже его поджидает в предвкушении трепки, которую задаст «оборзевшему салаге», к неделями не просыхающему отцу… Слова застревают у меня в горле, когда я вспоминаю тот миг. Вообще, я совершенно убежден — хотя какой же я писатель после этого? — что для любви не нужно слов, и более того, слова могут убить любовь. Вот точно так же, если, незаметно приблизившись к оленю, шепнуть ему на ухо, чтобы он не боялся, что никто его не обидит, то зверь в одно мгновение исчезнет в лесной чаще — ищи ветра в поле. Так что слова — это зло, а любовь — совсем не то, что воспевают все эти безмозглые поэты вроде Маккьюэна. У любви есть зубы, и она кусается, любовь наносит раны, которые не заживают никогда, и никакими словами невозможно заставить эти раны затянуться. В этом противоречии и есть истина: когда заживают раны от любви, сама любовь уже мертва. Самые добрые слова способны убить любовь. Поверьте мне, что это так — уж я-то знаю. Слова — моя профессия, моя жизнь.
30
Черный ход оказался запертым, однако мне было хорошо известно, где спрятан запасной ключ. На кухне, тихой и ослепительно чистой, никого не было. Я осторожно повернул выключатель. Что-то не припоминаю, чтобы мне когда-либо доводилось вставать с постели раньше матери…
Скинув с себя рубашку, я засунул ее в пластиковую корзину для грязного белья возле стиральной машины, затем вытащил из-под мойки чистую тряпку и тщательно вытерся ею — лицо, шею, грудь, живот. После этого я расстегнул молнию на джинсах и растер пах, пока кожа не покраснела, особенно в том месте, где присосалась гигантская пиявка. Кстати, у меня там до сих пор маленький шрам в форме полумесяца. Жена однажды поинтересовалась его происхождением, и я совершенно непроизвольно соврал ей что-то, уже не помню что.
Закончив с растиранием, я с омерзением выбросил ставшую грязной тряпку.
Выудив дюжину яиц, я взболтал шесть штук в кастрюльке, добавил туда немного ананасового сока и четверть кварты молока и только присел, чтобы все это проглотить, как в дверях появилась мама с сигаретой во рту. На ней был вылинявший розовый фартук, а тронутые сединой волосы она стянула в тугой пучок на затылке.
— Ты где пропадал, Гордон?
— В поход с ребятами ходили, — ответил я, приступая к еде. — Сначала мы расположились в поле у Верна, но потом решили отправиться к кирпичному заводу. Мама Верна обещала сообщить тебе. Разве она этого не сделала?
— Может, она сказала отцу…
Словно розовое привидение, мама проскользнула мимо меня к мойке. Под глазами у нее были синяки. Она испустила тяжелый вздох, почти что всхлип:
— Почему-то именно по утрам мне так не хватает Денниса… Всегда захожу к нему в комнату, а там пусто, понимаешь, Гордон, пусто…
— Да, я понимаю.
— Он постоянно спал с распахнутыми окнами, а его одеяло… Ты что-то сказал, Гордон?
— Нет, мама, ничего.
— А одеяло он натягивал на себя до самого подбородка, — закончила она фразу и, повернувшись ко мне спиной, уставилась в окно. Меня охватила дрожь.
31
Никто так ничего и не узнал.
То есть тело Рея Брауэра было, конечно, найдено, но ни мы, ни шайка «Туза» Меррила никакого к этому отношения уже не имели. Хотя, быть может, анонимный звонок в полицию, в результате которого труп был обнаружен, и имел прямое отношение к «Тузу», по-видимому, решившему, что так будет безопаснее для всех. В любом случае, родители наши остались в неведении относительно того, где мы были и что поделывали в выходные накануне Дня труда.
Как Крис и предполагал, папаша его еще не вышел из глубокого запоя, а мать, по своему обыкновению, отправилась на это время в Льюистон к сестре, оставив младших на попечении «Глазного Яблока». Тот день и ночь ошивался с «Тузом» и его бандой, таким образом девятилетний Шелдон, пятилетняя Эмери и двухлетняя Дебора оказались предоставленными самим себе.
Матушка Тедди забеспокоилась на вторую ночь и позвонила матери Верна, которая ее успокоила, сообщив, что накануне ночью видела свет в палатке, разбитой у них в поле. Мамаша Тедди, поостыв, выразила надежду, что мы там, не дай Бог, не курим, на что ее собеседница заявила что ни Верн, ни Билли табаком не балуются, как и, по ее мнению, друзья их.
Что же касается моего старика, он, разумеется, задал мне несколько вопросов, на которые получил весьма уклончивые ответы, однако, по всей видимости, они его удовлетворили. Пообещав, что как-нибудь сходит со мной на рыбалку, он закончил разговор и более к нему не возвращался. Быть может, кое-что и всплыло бы, если бы наши предки собрались вместе по горячим следам, в течение недели-другой, но этого не произошло. В общем-то, им всем было наплевать.
Майло Прессман счел за благо держать язык за зубами; очевидно, тщательно все взвесив, он пришел к выводу, что показания нескольких человек, пускай и несовершеннолетних, о том, как он натравил на меня пса, не сулят ему ничего хорошего.
Таким образом, история эта не стала достоянием публики, однако она имела продолжение.
32
Однажды, уже в конце месяца, я возвращался домой из школы, как вдруг черный «форд» модели 1952 года, обогнав меня, притормозил у тротуара. Тачка эта была с массой прибамбасов: перламутрово-белые колпаки на колесах, высокие хромированные бамперы, искусственная роза на антенне, а на багажнике красовалась нарисованная карта. Была она весьма необычной: сверху одноглазый валет, в нижней половине хохочущий бесенок, а еще пониже — надпись готическим шрифтом: БЕШЕНЫЙ КОЗЫРЬ.
