Это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме — вечном блаженстве — он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе»[90].
Как далеко этой доктрине до жизнеутверждающей философии просветителей с ее радостным гедонизмом и побуждающим к действию ощущением абсолютной свободы! Она оставила людям даже меньше шансов на спасение и, соответственно, меньше поводов для оптимизма, чем изрядно поднадоевшая доктрина католицизма. Если католик, отметившийся богоугодными делами, мог рассчитывать на райскую жизнь хотя бы после смерти, то кальвинисту даже на это не приходилось надеяться. Его не мог спасти даже Бог, который спасал лишь избранных, независимо от их дел, согласно своему «тайному плану». «Христос умер лишь для спасения избранных, и только их грехи Бог от века решил искупить смертью Христа. Это абсолютное устранение веры в спасение души с помощью церкви и таинств (с последовательностью, еще неведомой лютеранству) было той решающей идеей, которая отличала кальвинизм от католичества. В этом находит свое завершение тот великий историко-религиозный процесс расколдования мира, начало которого относится ко времени древнеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством. Истый пуританин даже у гроба своих близких отказывался от всех религиозных церемоний и хоронил их тихо и незаметно, дабы не допустить никакого «superstition» (суеверия. — Г.К.), никакой надежды на спасение путем магических сакраментальных средств. Не существовало не только магических, но и вообще никаких средств, которые могли бы обратить божественное милосердие на того, кто лишен его волею Бога. В сочетании с жестким учением об абсолютной трансцендентности Бога и ничтожности всего сотворенного эта внутренняя изолированность человека служит причиной негативного отношения пуританизма ко всем чувственно-эмоциональным элементам культуры и субъективной религиозности (поскольку они не могут служить спасению души и способствуют лишь появлению сентиментальных иллюзий и суеверному обожествлению рукотворного), а тем самым и причиной принципиального отказа его от всей чувственной культуры вообще»[91].
Недалеко от кальвинизма ушло и лютеранство в этих вопросах. Да, принцип sola fide Лютера освободил человека от тупого следования множеству религиозных предписаний и норм. Будучи выдвинутым в связи с продажей индульгенций католической церковью, он предоставил человеку возможность оправдания своей греховности «одной верой». Однако радости это не прибавило. Несмотря на некоторые послабления по сравнению с кальвинизмом, спасение оставалось практически недосягаемым для верующего. Так же как и в кальвинизме, предпринимательская деятельность, труд вообще, не гарантировали спасения, которое выступало результатом все тех же тайных намерений одного Бога. Возможность спасения была — ведь Бог благоволил к избранным, — но состою ли я в числе таковых? Это для человека оставалось тайной за семью печатями.
Казалось бы, у верующего во все это должны были опуститься руки.
Тем не менее произошло обратное, т. е. небывалый прилив жизненной активности. Но чтобы понять логику происшедшего, надо немного поднатужиться. Трудны для понимания кульбиты протестантской мысли. Оказывается, активная жизненная позиция, «добрые дела» все-таки имели значение в жизни верующего. Да, спасение нельзя было заработать ни внешним благочестием, ни даже отдельными богоугодными поступками. Оно было доступно лишь избранным. У квакеров даже крещение с причащением не считались средствами спасения. Но можно было увериться в своей избранности к спасению. И вот для этого-то и нужны были «добрые дела», точнее, повседневная рутинная деятельность «во славу Божью». То есть верующий ежечасно, ежеминутно проверял себя на принадлежность к кругу избранных, на возможность, следовательно, быть спасенным. От того, насколько профессионально он выполнял работу, зависело, может ли он быть угодным Богу. Испытание веры нравственностью и трудом и составляло суть протестантской аскезы. То есть спастись трудом нельзя было — все зависело от воли Божьей, — но можно было хотя бы получить уверенность в своей богоизбранности.
Собственно, тезис об оправдании верой и трудом, а не так называемыми «делами закона», т. е. внешней благочестивостью, имеется и в христианстве[92]. Но там он носит характер увещеваний, ничем не подкрепленных. Спаситель ведь уже расплатился сполна за наши прегрешения. Чего ж волноваться? Не налагало это ответственности. Тем более что существовала возможность покаяться, причаститься, замолить грехи, наконец. Не слишком строг христианский Бог к грешникам.
Поэтому если говорить об аналогиях, то надо упомянуть в первую очередь иудаизм, от которого описанное вероучение отличалось лишь в деталях. Собственно, ассоциация с верой древнего Израиля возникает уже после упоминания о богоизбранности как пути к спасению. Ссылки протестантов в основном на ветхозаветные книги, например Книгу Иова, лишь укрепляют в этой мысли.
Понимание этого есть и у Вебера, судя по фрагменту его рассуждений, приведенных выше: «В этом находит свое завершение тот великий историко-религиозный процесс расколдования мира, начало которого относится ко времени древнеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством».
Получается, «расколдование мира» — это процесс, инициированный еще «древнеиудейскими пророками». А нам втолковывали, что это протестное, реформистское по отношению к католической церкви явление. На самом деле все наоборот: это католицизм — протест против указанного «расколдовывания», или фактического атеизма, древнееврейской мысли, попытка с помощью понятия об искупительной жертве Христа придать этой мысли характер некоего утешения, подсластить горькую пилюлю «неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида» в огромном, бесчувственном мире обещаниями единения с Богом и сладкой жизни в раю.
Сходство протестантства с иудаизмом очевидно для многих. Это отмечал и Вебер: «Если многие современники, а также и писатели последующего времени определяли этическую настроенность именно английских пуритан как «english hebraism» (английский иудаизм. — Г.К.), то это при правильном понимании вполне соответствует истине».
Если же говорить об отличиях, то они касаются, в первую очередь, отношения к труду. У иудеев оно не столь трепетное. В их сотериологии первое место занимает соблюдение талмудических предписаний, Закона, что вполне объяснимо. Ведь они — потомки ревнителей этого самого Закона, жрецов. Для них «избранность» есть лишь продукт выбора веры и следования догмам. Ее не надо добиваться трудом и аскезой.
Здесь надо добавить, что сказанное относится лишь к современной версии иудаизма. Иудаизм саддукейского толка мало чем отличается от протестантства. Единственное отличие, касающееся роли предопределения, на поверку оказывается тождеством. В иудаизме (подчеркиваю, иудаизме дораввинистического периода) человек скован лишь моралью Моисеева Закона, Торы. Во всем остальном он свободен, ибо Бог далек от мира и безразличен к происходящему в нем.
В протестантстве как будто бы все с точностью до наоборот: все действия человека предопределены, от него ничего не зависит, все в руке Божьей. Но это только на первый взгляд. На самом деле из этой самой «запрограммированности» как раз и вытекает свобода воли, от которой уже недалеко до знаменитой протестантской деловитости. Если все мои поступки предопределены, то никто и ничто не мешает мне поступать абсолютно свободно, сообразуясь, конечно, с понятиями о моральном долге. «Воля Божья» выступает лишь как внешний, сопутствующий моим действиям фактор, от которого ничего не зависит и который временами может лишь отягощать сознание бесплодными псевдо-философскими мудрствованиями. «Бритва Оккама» плачет по этой лишней, как оказывается, сущности.
Абсолютная несвобода, таким образом, оборачивается абсолютной свободой, смыкаясь со свободой воли древнего иудея. После этого уже не выглядит неожиданным наличие в наборе черт протестанта нацеленности на получение прибыли, что здесь не только не отметается, но считается признаком богоугодности, если, конечно, не ведет к роскоши, нарушая аскезу. Не случайно не иудею, а именно деисту, масону, протестанту Бенджамину Франклину принадлежит крылатая фраза: «Время — деньги».
