Она сидит у окна, скрестив руки, в затемненном купе. Поворачивает к нему голову, когда он открывает дверь, входит, вновь закрывает ее у себя за спиной и остается стоять лицом к ней, с застревающими между сиденьями ногами. Она вновь смотрит наружу, где все темно за стеклом, в котором он замечает китайской тенью свой силуэт скребущей себе затылок огромной обезьяны. Excuse me[17], выдыхает он. Она смотрит на него, произносит что-то, чего он не понимает. Он снимает пиджак, кладет его на свой пластиковый пакет и садится напротив нее у самого коридора, против движения поезда, опирается локтями о расставленные колени и прячет лицо в ладони, пытаясь восстановить нормальное дыхание, каковое мало-помалу утихомирило бы его сердцебиение.
Она, должно быть, спросила его, все ли с ним в порядке, настаивает: okay? are you okay?[18] Да, да, не зная, как ей теперь сказать, что ему бы хотелось, если у нее есть мобильник, она бы оказала ему огромную услугу, он заплатит, он знает, что международные разговоры, но это совсем недолго, от силы минута… И, все усложняя, в очередной раз, он слышит, как говорит ей на своем жалком английском, что прошел весь поезд в надежде отыскать возможность позвонить, тщетно, что не знает, что теперь, потому что он беспокоится и ему нужно знать до прибытия в Гамбург, что ему там делать, так как он только сейчас сообразил, что у него будет всего семь минут, а никак не полчаса, чтобы пересесть на Стокгольм, он ошибся, а если бы она могла приоткрыть окно…
Она опускает стекло на треть, натягивает наброшенный до этого на плечи свитер, спрашивает, не в Стокгольм ли он направляется. Нет, в Хельсинки. Она удивляется, упоминает поезд, паром, очень долгое путешествие, самолет… Расстроенный, что она не понимает или не хочет понять его намека на неотложную потребность позвонить, он говорит, что знает, но самолет, он, его сердце, врачи… потом машет рукой, нет-нет… может быть, и самолет, да, в Гамбурге, мне сказали, что за каких-то два часа и что в том направлении всегда есть свободные места, вы знаете Гамбург?.. аэропорт далеко?.. Она не знает, она вроде бы говорит, что всюду примерно одно и то же, есть поезда, подкидыши, наверняка каждые пятнадцать минут… Он думает, что это должно быть напечатано на одном из листков из туристического агентства, что он мог бы это проверить, вынув их из кармана пиджака, но для этого нужно либо вновь зажечь свет, либо выйти, чтобы свериться с ними, в коридор. Он вылавливает свою бутылку с водой, пьет, спрашивает, можно ли ему выкурить сигарету, и предлагает сигарету ей. Она предпочитает собственные, вынимает пачку легких, приподнимает термос, не хочет ли он кофе?
— О yes![19] с тяжелым вздохом, не пытаясь найти слова, чтобы выразить свою признательность и угрызения совести, что он ее тем самым обделяет…
Она роется в стоящей рядом сумке, вынимает оттуда пластиковый стакан. Он замечает, что она положила свой огромный зонт на пол, вдоль своего сиденья. Он наблюдает в полумраке, как она отвинчивает хромированный колпачок, который служит ей кружкой, чтобы наполнить до половины обе емкости. Она протягивает ему стакан, он наклоняется, чтобы его взять, по крайней мере дважды ее благодарит. Они почти одновременно закуривают. Он отпивает глоток и говорит, что это здорово. Она, чуть улыбнувшись, кивает и курит, глядя в окно, задумчивая, спокойная, щека у самой занавески.
Он закидывает ногу на ногу в ее направлении, расслабляется, начинает потихоньку, словно для самого себя, говорить, зная, что говорит явно не для себя, ибо по-английски, удивляясь, что довольно легко в этом преуспевает, не придавая значения своему чудовищному акценту, не заботясь о совершаемых ошибках, все это выходит из него как нечто, чего он на самом деле не узнаёт или знает, не узнавая, слегка искаженным голосом, который кажется ему не вполне своим, возможно, потому, что он никогда не разговаривает, или только один, в машине, или во время прогулок с собакой, но это скорее ругательства, краткие вспышки, обрывки некоей бесконечной, бессмысленной протестующей речи, перемежаемые смехом, вздохами и в конце концов сменяемые размашистыми, грубыми движениями, особенно на улице, удары ногой, палкой, поводком… словно он теперь был в состоянии заметить свои собственные гротесковые в своей ярости блуждания и разделить, то есть понять, насмешливые или беспокойные наблюдения тех, кто, увидев издалека, как он расхаживает, жестикулируя, на лоне природы, тут же доводили это до сведения Веры, слишком довольной, пусть даже она и отказывалась сообщить ему имена этих свидетелей обвинения, что у нее есть доказательства его безумия, основания в это верить, все серьезнее и серьезнее помышлять о том, чтобы в один прекрасный день навострить лыжи, а впредь, конечно же, каждую ночь пользоваться своим ключом…
Он занят тем, что делится с ней своим донельзя странным ощущением, будто с позавчерашнего дня им манипулируют, с первого же звонка его сына, словно он, вешая трубку и сам того, конечно же, не зная, подписал обязательство или дал своего рода обещание и все разворачивается исходя из этого согласно какому-то плану, которого он знать не знал и не хотел знать, потому что воображал, что это его не касается, что это, по крайней мере, никак реально не повлияет на его отпуск, иначе бы он, наверное, не взялся обновлять ставни гостиной… и что вся его жизнь, как ему кажется, развивалась примерно так же, как и это путешествие, она на него смотрит. Он поясняет, что никогда не путешествует, что настолько не привык к поездкам, что забыл багаж в багажнике своей машины. Он тихо смеется: две тысячи пятьсот километров с пластиковым пакетом. Тушит сигарету, опустошает стакан, наклоняется, чтобы поставить его перед ней на столик, в очередной раз ее благодарит и замечает, что она, ясное дело, совсем наоборот, обо всем подумала, даже взяла термос с кофе…
Она говорит, что все зависит от обстоятельств путешествия, которое ты предпринимаешь, от времени, которым располагаешь, чтобы к нему подготовиться, вы, если я правильно понимаю, да нет же, я так и не поняла, почему вы говорите о манипуляции. Он соглашается, что это слово, пожалуй, сильновато, пытается, не сообщая подробностей, вернуться к этому ощущению, настаивает, это ощущение, именно поэтому его так трудно высказать, ощущение, что что-то, к его неведению, оказалось запущено, когда сын позвонил ему позавчера, без всяких намеков на какое бы то ни было перемещение, да, впрочем, объективно на то и не было еще никаких оснований, но что-то, наверное, уже просочилось, возможно предчувствие, так как на следующее утро он отправился за информацией в туристическое агентство, у него под рукой, в пиджаке, есть все расписания, самолет из Парижа, из Гамбурга, даже из Стокгольма, и если все это так меня волнует, то потому, что подобного рода интуиция или вещи, которые… Я ученый и, даже если в последние годы мало занимался исследованиями, а в основном администрированием, бумажная волокита, собрания, выступления… Он замолкает. Закуривает новую сигарету. Размышляет, что же именно шевелится под словами по мере того, как он говорит, чуть ли не уютный омут, в который погружаешься без опасений… Она подсказывает: это ощущение…
Не столь важно. Уже добрых пятнадцать часов он действует, на самом деле не осознавая, что, собственно, делает, у него даже были самые настоящие провалы в памяти, и теперь, когда он знает, так как она только что заставила его это произнести, что сядет в Гамбурге на самолет, вряд ли это будет хуже, чем целые сутки оставаться в заточении, в бездействии, во власти вещей, которые обычно… Итак, самолет…
Короткая сирена, резкая встряска, грохот. Мимо окон на полной скорости проносится поезд. Она испугалась, резко откинула назад свой бюст.
Он трет лицо. Самолет, да, в Гамбурге… неизвестно только, куда лететь: в Хельсинки или в Париж, надо посмотреть, это будет зависеть от того, что ему скажет по телефону сын, потому что у него будет сколько угодно времени, чтобы позвонить ему с вокзала в Гамбурге. Она спрашивает, всерьез ли он собирается этим же утром вернуться в Париж. Да, если больше нет никаких причин ехать в Хельсинки. Но тогда выйдет, что он провел ночь в поезде впустую… Именно. Почему, спрашивает она, качая головой, было не остаться в Париже, чтобы сесть на прямой самолет?.. Он говорит, что испытывает ужас перед этим городом, вообще перед большими городами, что уже почти тридцать лет живет в сельской местности, а вы?..
Испытывая облегчение, что может прерваться, еще оглушенный собственным рассказом, который начал от него ускользать, моя служба, Людо, провалы в памяти… разболтался, но не думаю, что говорил ей о Вере, нет, а впрочем, предпочел бы… рассеянно слушая, как она повествует о пригороде Копенгагена, где живет уже четыре года, недалеко от родителей, их старость, трудно держаться от них на расстоянии, особенно с тех пор, как живет одна, ее работа на предприятии, которое недавно кто-то выкупил, ее дети, которым нынче исполнилось… Ее голос монотонен, говорит она медленно, четко выговаривая слова, будто декламирует скучный, банальный текст, предназначенный для случайных встреч, переписанный на примитивном английском и давным-давно заученный наизусть, а сейчас попросту включенный, чтобы скоротать время, ночь, четыре часа без остановки от Льежа до Оснабрюка.
