В отличие от Гаррета[32] , он не изливает душу на бумаге, а рассчитывает эффект каждого слова, каждой фразы – так шахматист рассчитывает каждый ход каждой фигуры.
В его сочинениях много повторов и общих мест, он без конца выражает преувеличенное восхищение силой мышц и вообще проявлениями физической силы человека. Дубина, увесистая палка – вот к чему сводятся его теории общественной нравственности. Из опрятности и чистоплотности он создает культ, который не может не казаться назойливым. Он не упускает случая поведать, что он принял ванну, побрился, переменил белье. Столько раз и с таким упорством он это повторяет, что создается впечатление, будто он втайне опасается, что ему не поверят. Сейчас он пишет новую книгу; его постоянные читатели полагают, что это будут сплошные ficelles[33] .
Речь там обязательно пойдет о чемоданах, о предметах туалета, о дезинфицирующих средствах, об изобилии подштанников и носков. У него всегда готовые фразы – вот, к примеру, одна из них: все его знамена, все его флаги, все его вымпелы, все его стяги всегда победно реют, всегда развеваются, предвещая победу.
Книги Рамалью Ортигана, безусловно, превосходны – как по содержанию, так и по форме. Они исполнены здравого смысла и отличаются отточенностью стиля, и потому учат ясности мысли и правильности языка. Но я не в силах поверить, что в них, как в зеркале или в камере-обскуре, отражается личность автора.
Для меня совершенно очевидно, что нельзя составить впечатления о Рамалью Ортигане по таким его книгам, как «В Париже», «Шипы», «Минеральные источники», «Путевые впечатления», «Голландия», «Джон Буль», равно как и по написанной им части романа «Тайна дороги в Синтру»[34] .
Гораздо явственнее его индивидуальность раскрывается в дискуссии с депутатом Виейрой ди Каштру[35] .
Как бы то ни было, вчера у меня был замечательный день – я познакомилась с великим человеком.
Перейдем теперь к тому, что касается нас двоих...
Следующие строки были зашифрованы. Барбоза и Ленита придумали этот шифр еще в первые дни знакомства.
Я беременна на четвертом месяце.
Нашему ребенку нужен официальный отец: ora pate rest quem instae nuptiae demonstrant[36] .
Если бы ты был свободен, мы бы узаконили наши отношения в церкви – только и всего. Но ты женат, а у нас в Бразилии закон о разводе не позволяет вступать в новое супружество. Мне пришлось искать другого мужа.
«Мне пришлось искать» – это не совсем точно: он сам меня нашел, сделал предложение, которое я приняла, поставив некоторые условия.
Это доктор Мендес Майа.
Приехав сюда, я написала ему в столицу. Он не замедлил приехать, мы долго беседовали, я была вполне откровенна, все ему рассказала – и... и... и завтра мы поженимся в пять часов утра... Шестичасовым поездом мы едем в столицу, а оттуда первым пароходом в Европу.
Я знаю, что ты всегда будешь меня помнить, а я всегда буду помнить тебя: то, что было между нами, забыть невозможно.
Не держи на меня зла. Мы отдали себя друг другу без остатка – ни больше, ни меньше.
Если родится мальчик, я назову его Мануэлом, а если девочка – Мануэлой.
Не дочитав, чем заканчивалось письмо, побледневший, со страшно перекошенным лицом Барбоза в два счета разорвал его и швырнул в лужу, где с громким хрюканьем плескались свиньи.
–?Тварь подзаборная! Потаскуха чертова! – выругался он.
–?Знаешь новость? – спросил его подошедший полковник.– Ленита замуж выходит! Она сама мне об этом написала.
–?Мне тоже.
–?Вот как? А ведь говорила, что замуж не хочет... Вот и верь после этого бабам! Теперь ясно, почему она так внезапно уехала.
–?Да, конечно,– отозвался Барбоза.
Весь вечер он о чем-то раздумывал и, как сумасшедший, разговаривал сам с собой.
На ночь он не стал впрыскивать морфий. Он не спал, даже не ложился.
Утром он вышел из дому, прогулялся по саду, пошел в лес, на то место, где они устраивали засаду, долго глядел на остатки шалаша, на разбросанные зерна кукурузы, служившей когда_то приманкой. Среди рассыпанных по земле сухих листьев он обнаружил скелет гремучей змеи.
На обратном пути он прошел мимо заветного дерева, на котором стрекотала какая-то птица.
На земле под деревом он увидел перышко птицы жаку, полинявшее от сырости и перепачканное глиной.
Подобрав перышко, он долго его разглядывал, пока не уронил.
Вернувшись домой, он отказался от завтрака и попросил приготовить ванну.
Раздевшись, он разлегся в ванне и с наслаждением поплескался в теплой воде, в которую для запаха добавили уксуса.
Долго пролежал он в ванне, потом вылез, тщательно вытерся, натянул свежевыглаженные льняные мягкие кальсоны.
Кликнув двух негров, он велел вылить воду из ванны.
Подойдя к столу, он взял бутылку сладкого, душистого венгерского вина, откупорил, налил рюмку, посмотрел на свет ее топазовую прозрачность, понюхал, пригубил, чтобы ощутить букет, и неторопливо выпил, смакуя, подолгу держа каждый глоток на языке, как истинный ценитель.
Выдвинув ящик стола, он достал продолговатую лаковую шкатулку и открыл ее. Там лежал стеклянный шприц, фарфоровая ступка, ланцет и черный пузатый глиняный горшочек, тщательно заткнутый деревянной пробкой. Желтая наклейка с красными буквами указывала на его содержимое.
Барбоза сложил все это на мраморную тумбочку.
Он взял ланцет, отточенный, как бритва, но потом, отложив ланцет, он взял горшочек и высыпал из него в ступку несколько темных, блестящих крупинок неправильной формы.
Это был яд кураре.
Взяв со стола кувшин, он вылил в ступку пару ложек воды и, помешивая содержимое шприцем, растворил смертоносный яд.
Когда раствор окрасился в цвет крепкого кофе, Барбоза наполнил им шприц.
Снова взяв ланцет, он сделал надрез на внутренней стороне предплечья.
Раздался едва слышный звук разрезаемой плоти.
Барбоза опустил ланцет.
Тоненький, как волосок, надрез обозначился у него на руке.
Потом на коже предплечья появилась круглая, блестящая, темно-рубиновая капелька крови.
Отложив ланцет, Барбоза, улыбаясь и ничуть не побледнев, зажал шприц между указательным и средним пальцами правой руки, ввел острие в надрез, надавил большим пальцем на поршень. Избыток впрыскиваемой жидкости растекся по белой коже, словно жуткая паутина.
Барбоза вылил в ночной горшок остатки содержимого из ступки, а саму ступку, горшочек, ланцет и шприц убрал обратно в шкатулку и на визитной карточке написал: Осторожно, яд. Визитку он тоже положил в шкатулку, которую спрятал в ящик стола, а сам пошел в туалетную комнату, намочил полотенце, вытер предплечье и растянулся на кровати.
Прошло две минуты.
Барбоза совершенно ничего не чувствовал.
Ему захотелось посмотреть на надрез. Он попытался поднести левую руку к глазам. Безуспешно. Парализованная рука не слушалась.
Он попробовал пошевелить правой рукой, потом ногами. Тоже тщетно.
Тогда он постарался подвигать головой и поморгать глазами. Хоть это ему удалось.
Прошло еще несколько минут.
Он снова попытался подвигать головой и поморгать глазами. Не получилось. Наступил почти полный паралич.
Ни боли, ни удушья он не ощущал.
Внизу, во дворе, возле сахароварни, негры мололи то, что не успели смолоть в июле. Они пели. Отдаленный напев достигал до ушей Барбозы – несколько приглушенно, словно ангельское пение. С потолка свисала жардиньерка с цветами. Барбоза с наслаждением вдыхал пьянящий запах орхидей.
Во рту еще оставался слабый привкус благородного венгерского вина.
В углу под потолком домашние пауки плели свои сети. Барбозе хорошо были видны ловкие движения их длинных, тонких ног, так похожих на пальцы чахоточного.
На лицо ему села муха. Щекотание ее лапок причиняло ему нестерпимые мучения. Он попытался согнать ее, наморщив лоб, но ничего не получилось.
При этом он все видел и понимал. Ясность мысли у него была удивительной.
На память приходили бесчисленные мифы о превращении людей в деревья, скалы и прочее.
Причудливые мечты болезненного воображения древнегреческих поэтов сделались ощутимой реальностью за счет таинственного действия южноамериканского яда.
«Ох! – думал Барбоза.– Жаль, что я не могу никому продиктовать то, то ощущаю, описать вкус постепенной смерти, когда жизнь уходит по капле, словно водица. Кто же я теперь? Интеллект, наделенный чувствами и желаниями, заключенный в безжизненную оболочку, томящийся в неподвижной колоде?.. Ум, совокупность мозговых функций, жив и подает команды, но тело уже не выполняет их, ибо оно мертво. Одной ногой я в бытии, другой – в небытии. Еще несколько минут – и все будет кончено без боли, без мук... Я уже предчувствую буддийскую нирвану, покой небытия...»
–?Мандука! Мандука!
Это был голос отца.
