Демографическая сущность многих человеческих терзаний лежит на поверхности: Бог подарил человечеству нескончаемую тягу к "выбору", поиску, эксперименту. Особой страстью восторга, но и трагичностью наполнен вечный поиск своего визави – сексуального партнера. Розыски своей "единственной" (единственного) и "неповторимой" (неповторимого) лежат в основе развития жизни.
Может быть, оскорбляемая моралистами полигамность – всего лишь выполнение Божественного приказа. И смысл такой установки – открытие генетической пары, подчиненной закону максимального сближения фундаментальных биологических свойств. Для того необходимо тщательно прислушиваться и правильно оценивать голос крови, нежный писк хромосом. В заурядной жизни все сводится к выездке партнера для того, чтобы почувствовать нюансы его сексуальной техники, получить взаимное удовольствие. Если ключ подходит к замку, то и душа будет открыта легко – значит найден "свой" – единственный и неповторимый, уготованный Божественным промыслом для семейного счастья. Вот из такой программы очень часто вырастает интрига, приводящая к безумию и смерти.
Только такой жизненный эксперимент, дающий неподдельное удовлетворение, позволяет ответить на вопрос: Будет ли брак признан совершенным на небесах? Понятно, что неприятное легче оценивать и отвергать, чем разбираться в тонкостях сладострастия. Видимо, потому степень распахнувшегося наслаждения является главным критерием в безостановочном процессе влюбленности и измены, супружества и проституции, рождаемости и абортов, оседлости и миграции, устроенности и бомжевания, трезвости и алкоголизма, психологической самодостаточности и наркомании. Согласимся, что использовать метод "проб и ошибок" для того, чтобы оценить такие повороты судьбы, – слишком смелый подход. На него пойдут единицы. А вот пошалить в постельке, затеять любовную интрижку – занятие иного свойства: здесь получается и удовольствие (пусть только скоротечное), и осуществляется выбор – выполняется Божий завет: "Плодитесь – Размножайтесь"!
Но, если хорошо прислушиваться, то при каждом таком акте любви будет раздаваться не только скрип матрасных пружин, но и гимн генетике, звуки ее традиционных вопросов-ответов. Вмешаются в тот процесс шлифовка голоса крови и разума. Конечно, для последнего требуется уже несколько остыть, отпрянуть от восторгов, поразмыслить основательно, взвесить не только тяжесть тела партнера и качество детородных органов. Придется присовокупить к таким оценкам экономические, юридические, бытовые последствия подобных игрищ.
Возможно тогда прозвучит голос из поднебесья: "Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим" (Псалом 89: 10).
Вот тогда и придет время делать выводы и произносить клятвенно: "Образумьтесь, бессмысленные люди! Когда вы будете умны, невежды?" (Псалом 93: 8). Эпоха Петра Великого ускорила перечисленные процессы, зарядив их высокой энергетикой, неутомимой демографической, биологической и прочей динамикой.
Санкт-Петербург стал символом новых подходов, новой эпохи в управлении Россией, которая по сути давно перестала быть истинно славянской, русской. В ней произошло такое смешение народов, что дифференцировать базовый генофонд теперешним исследователям практически не возможно.
Санкт-Петербург властной и скорой на расправу рукой Петра действительно превращается в город-символ, многозначительное подобие Дельфийского оракула, диктующего законы поведения многонациональной державе.
Здесь сосредотачивается мозг страны, его лучший интеллектуальный и демографический потенциал, основные пружины военного механизма. Из нового центра – из Оракула петербургского, – начинается руководство, предвиденье, планирование и осуществление развития единого этноса. Однако Петр I не спешил привлекать в соучастники своих великих дел православную церковь – наоборот, он ограничил ее влияние на светскую жизнь страны, подчинив верховную церковную власть русскому монарху.
К сожалению святые постулаты нового оракула долгое время подчинялись жестокой формуле; "Да и все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения" (К Евреям 9: 22).
2.1
Вторая беседа проходила все в том же составе: Сергеев, Чистяков, Верещагин, Глущенков и, конечно, никем не заменимая Муза Зильбербаум. Собрались на девятый день после смерти мальчика, так горестно переживаемую всей честной компанией. Трудно сказать, что здесь было поводом, а что сущностью. Ну, конечно, не были эти ребята такими пропащими пьяницами, алкоголиками, какими пытались казаться ради куража, эпатажа строгих "большевистских" норм коллективной морали.
Безусловно, выпить любили, но кто в России не пьет. Традиционно открыли посиделки лекцией отставного профессора, который, как поп-расстрига, вечно вытаскивал из головы какие-то душещипательные исторические темы. Он развивал их со смаком, насыщал слишком смелыми обобщениями, сильно смахивающими на декадентскую отсебятину.
Выводы формулировались сообща, с оценками далеко идущих исторических перспектив. Но чаще всего компания в своих размышлизмах незаметно, но последовательно забиралась в дебри клинико-социальных и простых человеческих отношений. Коснувшись таких тем, невольно переходили на примеры из жизни больницы или муссировали опыт личной жизни.
Верещагин заметил:
– Поищем подтверждение сказанному в наших родных пенатах. Муза, конечно, не будет отрицать свою принадлежность к Богом избранному народу. Господин Глущенков, видимо, тоже не решится отрицать присутствие значительной толики еврейского генофонда. Сергеев больше походит на скандинаво-славянина, а Чистяков набрался через дедов и бабушек татарской крови; я же, ваш покорный слуга, в своем генофонде растерял ориентиры, но, скорее всего, во мне сидит всего понемногу. Можно ли назвать в таком случае наше поведение предсказуемым, последовательным и неопасным для окружающих? Захочет ли оракул петербургский раскрывать над нашими головами в трудную минуту спасительный зонтик?
– "Кто бы ни был прав – Библия или Дарвин – мы происходим, стало быть, или от еврея или обезьяны". – молвил Сергеев многозначительно. Он любил загадочного писателя Венедикта Ерофеева, черпал в его словесных шарадах поддержку своему "кипящему уму" и цитировал довольно часто.
Муза ляпнула, видимо, не подумав хорошо:
– Похоже, начинают прорезаться в головах посидельщиков ростки антисемитизма, – диссиденты перевоплощаются в ярых государственников-космополитов.
Она скривила губы в брезгливой полу-улыбке. Проиграв пробную сценку, Муза не вполне верной рукой потянулась к своему стакану с остатками сложного коктейля. "Сейчас сделаю глоточек и приложу этих интеллигентских падл мордой об эшафот"! – подумалось рассерженной даме.
Она всегда бурно реагировала на выпады против своего коренного народа, довольно часто теряя чувство меры. Алкоголь ведь плохой советчик в выборе мишени для разрядки неудовлетворенной сексуальной или, тем более, врожденной, агрессивности. Чувствовалось, что червь серьезных разочарований в последнее время гложил деву изнутри. Ноги у того червя, конечно, росли из области мошонки любимого человека.
Но продолжить бездарный театр ей не дал Чистяков. Он оборвал не правомерную эскападу резким замечанием:
– Кончай пороть чушь, барышня! Здесь нет чудаков на букву "м" – здесь проводят свободное время универсалы-генетики и по совместительству поклонники Бахуса – бога, совершенно не причастного к политике. Нам нет никакого дела до семитских или антисемитских заморочек. Нас интересуют простые человеческие отношения между нормальными людьми, а не нациями. Геополитикой и идеологией занимаются в других учреждениях, в других подвалах. Придется ограничить тебя в выпивке – ты уже плохо держишь дозу.
Муза было попыталась откликнуться на замечание патрона. Ей очень хотелось продолжить беседу. Но "хавальник" (так иногда выражался метр) ей был заткнут Чистяковым резко и категорически:
– Shut up, femina! Когда мужчины ведут высокую беседу, то воспитанная женщина должна молчать, слушать и преданно есть глазами своего покровителя.
Конечно, он понимал, что Муза перебрала, да и разволновалась из-за воспоминаний об умершем мальчонке. Потому при видимой грозности в слова отповеди он вкладывал больше сарказма, чем злости. Но с Музой никогда нельзя недоигрывать, – она воспринимала это как поддержку атаки, – лучше пережимать, причем, основательно. Бурный еврейский темперамент не подчиняется уговорам – он требует отеческого диктата.
Глущенков обалдело поводил глазами с Музы на Чистякова и обратно. Тон собеседниками был взят явно выше, чем требовала того воспитательная задача. Он не знал чью сторону стоит принять, к чьему воплю присоединить свой робкий голос. Голос крови стучал в виски и требовал вступиться за смелую женщину. Но в той компании были свои правила отношений, которые не стоило нарушать новоиспеченному адепту.
