кулачок. — А сейчас помоги Шурке вещи отнести. Побежала я.
Быстро прильнув ко мне, обожгла сухими губами щеку, оттолкнулась и побежала, чиркая ногами по траве. Я очнулся, спросил: «Куда»? Не дожидаясь ответа, поднял большой узел, понес.
— Не туда, — догнав меня, толкнул Шурка. — В Раменский лес, через гору. Там посадочная площадка — люкс!..
— Не жалко сестру-то? — спросил я.
— Не-е… Я сам полярным летчиком буду, — сказал Шурка. — Когда Наська ревет по нему — во жалко!..
Отнесли узлы, замаскировали. Вернувшись во времянку, я растолкал Кольку Шустова — радиста по совместительству, — сказал:
— Открывай вахту!
Набросав на листке:
«В Управление вспомогательной гражданской авиации при «Главтрестбурразведнефть» — для летчика первого класса Крапивина Василия. Она любит и ждет завтра к двенадцати ноль-ноль. Свадьба с немилым в воскресенье».
Дважды передали текст дежурному радиотелеграфисту и не закрывали вахту, сидели, слушали, как посвистывает, улюлюкивает эфир. В девять утра получили ответ:
«Ваше радиосообщение, входящий номер такой-то, от… мая, передано по назначению. Ответственный по поддержанию связи с действующими отрядами сейсморазведки при… Супов».
Следом, спустя минут пять, поступила вторая радиограмма:
«Начальнику 12-го специализированного отряда сейсморазведки тов. Пантюхину. Поздравляю с присуждением переходящего Красного знамени министерства за досрочную разведку важного месторождения… За неслужебное использование средств радиосвязи объявляю выговор. Управляющий трестом».
— Первое знамя, — сказал Колька Шустов. — Выговор, он что — не первый, не последний!
Выйдя наружу, я прислонился к горячей стене времянки — не разлепить было распухших тяжелых век. Остро пахнуло сиренью. Стояла кругом тишина, истома. Я даже испугался, подумав, что все разбежались. Увидел потом: сидят, молчат — кто у плетня, кто на ящике из-под взрывчатки.
Подошел Пантюхин, отоспавшийся, бодрый, оглядел ребят, удивленно коснулся вспотевшего вдруг лба. Сунулся во времянку: рабочие спецовки были аккуратно сложены в углу. Пантюхин еще раз внимательно посмотрел на каждого — все одеты в чистые рубахи, — присвистнул, ушел к себе и заперся.
День был ясный, с прозрачными легкими дымками на спадах холмов. Из села, из яблоневых садов цедилась к реке настоявшаяся за ночь сырость. Там, в селе, тоже было тихо.
Был час, когда случается редкое, особенное; собрались, сидят вместе, думает каждый в одиночку, и все ждут одного. И всему, что есть вокруг, ждется…
Я умылся, надел свежую рубаху. Медленно пошел в гору. Время было одиннадцать с половиной.
Вот и вершина. Земля раздалась вширь, размылись и мягко дрожали в мареве линии холмов. Я уловил ровный, печальный звон высокого ветра. Стало чисто, светло — словно причастился к высоте, к небу. Все суетное, мелкое просеялось, упало в песок…
Теперь, спустя много лет, услышав мягкий стук аэроплана, я останавливаюсь. Будто снова вижу: в сизой майской дали над радужно засиявшими холмами возникает самолетик. Игрушечный, легкий, со старческой одышкой — и надо же! — такой преданно-надежный.
Я провожаю взглядом самолетик, как залетевшую в небо лошадь — редкая встреча! — пока он не исчезнет, не смолкнет совсем. Хорошо становится вдруг, как тогда, до слез хорошо.
ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ
Весь июль и начало августа мы разведывали месторождение неподалеку от райцентра с названием Серятино.
Уже больше месяца стояла гибельная жара, небо, безветренное, с густым забористым, как махорочный дым, запахом тротила.
Когда начинали очередную серию взрывов, с каждым вздрогом иссушенной земли вверх подымалась пыль, которая, застя солнце, долю не опадала. Оттого участок наш, обозначенный окрест устрашающими щитами: «Опасная зона! Идут взрывные работы!» сильно смахивал на поле сражения с невидимым неприятелем.
Разъезжавший по зоне начальник отряда Пантюхин стал похож на усталого генерала, лицо его подобрело, обычно жмотистый, он теперь щедро раздаривал сигареты, приговаривая грудным отеческим голосом: «Не подведите, ребята… На вас вся Европа смотрит…»
Ни его, ни себя подводить нам не было резона; знали мы: как только окончательные данные сейсморазведки поступят в трест, Пантюхин получит долгожданный отпуск, путевку в Гагры в придачу, а мы — грамоты и премиальные.
И вот в такую горячую в прямом и переносном смысле пору приключился непредвиденный срыв. Однажды утром, когда мы, натянув на себя пропыленные, удушливо пахнущие пороховой гарью комбинезоны, собрались отправиться на «линию огня», в зоне не оказалось самоходной буровой установки. А без нее мы, взрывники, — как без рук.
Первым пропажу обнаружил Колька Шустов, спозаранку объехавший весь участок. Ему не сразу поверили, посчитавши, что он вконец очумел, надышался бензиновыми парами, поскольку накануне жаловался на утечку горючего и боли в голове.
Для установления истины на крышу времянки залез кабельщик Хахулин, бывший рулевой буксира, списанный на берег за то, что нарушил корабельный устав, катал на судне постороннее лицо — тещу, которая по невыясненной причине оказалась за бортом. Хахулин надолго застыл, прижав к глазу уцелевший окуляр своего бинокля, потом отчаянно и широко выкрикнул:
— Братишки, горизонт чист!..
После этого мы собрались обсудить вопрос, будить ли Пантюхина и с ходу докладывать о происшествии, или придумать какое-нибудь обходительное вступление, чтобы не разом ошеломить. Были опасения, что его хватит удар, потому как в одном большом городе, судя по его словам, Пантюхина ждали его симпатичная жена и двое детей.
Поставить в известность начальника отряда добровольно взялся Хахулин.
— «Капитан, капитан, подтянитесь!» — пропел он у двери пантюхинской времянки.
По мятой одежде Пантюхина мы догадались, что спал он, не раздеваясь. Он смахнул с лица перья от подушки, уставился на Хахулина еще не совсем прояснившимся взглядом.
— Чего, ребята? — с доброй хрипотцой спросил он.
— Ласточки низко летают, — сказал Хахулин, хотя названных птиц никто здесь ни разу не видывал. — К дождю никак…
— Худо дело, — оценил Пантюхин.
— Да и бурустановку угнали, — сообщил Хахулин.
Ноги у Пантюхина подломились, он сел на порог и ошарашенно-изумленными глазами обвел нас, толпившихся поодаль.
— Мать… — выдохнул он, но добавлять не стал, осекся, испуганно и тоскливо глянул внутрь времянки, где у него, знали мы, висела семейная фотография. — Шерше ля фам…
— Ищите женщину, — перевел Хахулин.
Тогда я, пораженный первой догадкой, огляделся, Среди нас не было Сандро-Фанеры. Я вспоминал, что он вчера вечером выпросил у меня галстук, посидел на нем, подложив под жесткий соломенный матрац, — утюга у нас не было. По его собственному признанию, галстуков он никогда в жизни не носил, а тут надел, несмотря на духоту, поверх цветастой байковой рубахи да еще так туго затянул узел, что чуть было не удавился. Уходя в сторону райцентра, он уверял меня, что идет смотреть аттракцион с медведем на мотоцикле.
Пока я припоминал эти в общем-то невинные подробности, Пантюхин справился с собой. Посуровев лицом, он пригласил Хахулина, Шустова и меня в свою времянку.
А остальным было
