вещах, которые были совершенно непонятны современникам. Человек, который пережил такую затравленность, такой ужас и такую тоску в разлуке с любимым, человек, который мог сказать: “Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер”, – потому что о пытках говорят открыто, – такой человек действительно обладает зрением особой остроты. Она говорил: “Мы прожили XX век под гнетом этой болезни, и она у нас впереди”. Она действительно как бы увидела будущее. И в этом, может быть, и заключается великий смысл тех испытаний, которые выпали на ее долю. И ей, и Мандельштаму, создавшему величайшие образцы лирики XX века, достался опыт, который заточил их, как затачивают карандаш, и позволил им с невероятной остротой увидеть российскую трагедию. Эти двое жили в России в тридцатые годы, но сумели предсказать годы нынешние – и в этом их величайшая заслуга.
В свое время поэт Всеволод Некрасов очень точно сказал о воздухе времени: “Ну вот / Воздух / Мандельштам / Это он нам / Надышал”. Действительно надышал. Но я думаю, что заслуга Надежды Яковлевны, которая оставила нам несколько очень злобных и страшно талантливых и болезненных книг, никак не меньше.
Второе рождение
Пастернак и Зинаида Нейгауз
Отношения Пастернака и Зинаиды Николаевны многократно описаны и в мемуарах самой Зинаиды Николаевны, и в очерке самого Пастернака “Люди и положения”, и в его книге стихов “Второе рождение”, документальной, подробной, кстати говоря. Но нам-то интересны пары, которые предполагают некоторый символизм, некоторую многозначность биографических деталей, а не просто подробный отчет, что у кого с кем и где было. И с этой позиции биография Пастернака очень символична. Тем более символична, что он не выстраивал ее с этаким гамлетовским сознанием долга. Он покорялся обстоятельствам, которые лепили эту биографию. У Пастернака вообще характерная для него и нехарактерная для русского авангарда установка на устранение авторской личности, на самоустранение из биографии; он постоянно повторял формулу Тициана Табидзе:
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
И, как магнит выявляет силовые линии свои с помощью опилок, так эта установка Пастернака выявляет весь символизм его судьбы, демонстрирует наглядность его биографии.
Роман его с Зинаидой Николаевной Нейгауз – это история его отношений с советской властью. Когда мы читаем его письма к ней, письма удивительные по откровенности и, страшно сказать, по безвкусию; когда в лирической поэме “Волны” он вдруг начинает говорить: “Ты рядом, даль социализма”, – это производит впечатление еще более чудовищное, чем слово “боеспособность” в стихах о лейтенанте Шмидте. Вот только когда он пишет эти письма и фантастическую иногда по дурновкусию книгу “Второе рождение”, он совершенно не заботится, как это выглядит со стороны. Он выстраивает очень прямую и честную аналогию.
История брака Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны насчитывает пятнадцать лет. Все остальное после 1945 года – это уже сосуществование двух удаляющихся друг от друга людей. Но правда и то, что на одной из книг он ей написал: “Когда я умру, – он был уверен, что умрет раньше, – не верь никому: только ты была моей полною, до конца дожитой, до конца доведенною жизнью”. И в каком-то смысле он ей принадлежал до конца. Точно так же, как до конца принадлежал он и родине, и советской власти, от которой мог уехать, но не уехал.
Рискну повториться: жить с советской властью не очень хорошо, а вот умирать – замечательно. И жизнь Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны была не очень счастливой, а вот смерть его она сумела обставить так, что он вошел в историю героем, жертвой, фигурой христологической. Как бы мы ни относились к советской власти, но в одном отношении она очень креативна: она позволяет героически, жертвенно выстроить свою жизнь. И Пастернак, принимая решение умереть на руках Зинаиды Николаевны, хотя были в это время у него и вторая семья, и другая жизнь, принял решение чрезвычайно ответственное, героическое и точное. И Зинаида Николаевна, когда за две недели до смерти он просил устроить ему отпевание на дому и она “обещала ему позвать хоть самого патриарха”, осуществляла все ту же советскую стратегию, которая при надобности, как в 1943 году, готова была призвать хоть патриарха, при всем своем атеизме.
И несмотря на все дурновкусие этой истории, несмотря на все непонимание роли Пастернака, что было присуще и советской власти, и Зинаиде Николаевне в равной степени, они сумели сделать его жизнь достойной, красивой и в меру своих способностей счастливой.
Что общего было у Зинаиды Николаевны с советской властью? Она (постоянно подчеркиваемые Пастернаком черты) не боится никакой черной работы, она человек очень прямой (“А ты прекрасна без извилин” – звучит, конечно, пугающе), и при всем при том ей присуща та неуловимая порочность, которая вообще есть в советском женском психотипе. Это женщина, которая не боится ни тяжелого труда, ни физической близости, ни решительных жестов. Женщина, в которой есть прямота красивого, внезапного решения.
История Пастернака и Зинаиды Еремеевой, в замужестве Нейгауз, – это история двух людей, сломавших свои судьбы, резко разошедшихся со своими партнерами, испортивших, безусловно, свою жизнь на десять лет, но сделавших из этого грандиозное литературное событие.
Как происходила эта история, известно довольно хорошо. Примерно к 1930 году семейная жизнь Пастернака вступила в фазу серьезного кризиса. Его жена Евгения Лурье решила назвать сына Женей, хотя вообще-то в еврейских семьях не принято, чтобы именем живого родственника называли ребенка. “Я хотела, – говорила она подруге, – чтобы был настоящий Женя Пастернак, я не верю, что буду долго Женей Пастернак”. Она не хотела, кстати, брать пастернаковскую фамилию. Говорила: “Если хочешь, можешь взять фамилию Лурье”. Такая недооценка его имени, к тому времени уже довольно звонкого в литературе, его несколько смущала.
Евгения Лурье – замечательная художница, человек красивый, по-своему очень одаренный и невероятно обаятельный. Она как-то не оценена в пастернаковедении. Евгений Борисович, сын, всю жизнь вынужден был защищать мать от обвинений, в том числе отцовских.
Борис Леонидович, разводясь, наговорил и написал о Жене Лурье много раздраженных слов, хотя постоянно повторял, что он никого не любил так, как Женю и Жененка, жену и сына. Раздражало его, что к сорока годам у него безбытный дом, державшийся на честном слове. Раздражало, что Женя беспомощна в быту. Лиза Черняк, подруга семьи, жена молодого журналиста Якова Черняка, который все учил Пастернака быть современным, вспоминает, что ей приснился однажды сон, в котором Пастернак штопает чулочки сына. Во сне она выговаривала Жене Лурье: “Как вы не понимаете, что Борис Леонидович – поэт,
