кажется, Сталин предстал лучшим его воплощением. Правда, к чести Шоу, вечный его враг и оппонент Черчилль вызвал у него симпатию, когда отказался идти на сговор с Гитлером. Но – справедливости ради – было время, когда Шоу и Гитлера поддерживал: он утверждал, что Германия вправе мстить за унижения, которым Европа подвергала ее после Версальского мира. Если уж быть совсем откровенными, то ведь от Сталина был в восторге и Уэллс, а Муссолини нравился Честертону. Британскому писателю и политику, правому или левому, трудно противостоять обаянию авторитаризма, и Шоу – довольно быстро всё поняв про Гитлера – относительно СССР так и остался в восторге. Он доходил до того, что отрицал доказанные факты, в частности голод в СССР в 1932–1933 годах. Ему, как старику и парадоксалисту, все это сходило с рук, проходило по разряду стариковских чудачеств, но в этих чудачествах была своя логика. Вечный старик, он точно почувствовал, что в России строится именно старый, стариковский мир; и все старики планеты будут вечно ностальгировать по этой дряхлой империи, которая к семидесятым годам вошла в свой оптимальный возраст, превратилась в геронтократию, еле разговаривала вставной челюстью Брежнева, да и внутренних врагов жевала довольно лениво. Как Шоу все свое лучшее создал после пятидесяти, так и советская власть пережила культурный расцвет после своего пятидесятилетия и в семидесятые выдала фантастический культурный взрыв, сравнимый разве что с послереволюционным. Дряхлая, дряблая страна обладала великой культурой – и самой популярной пьесой в этой стране был “Милый лжец”.
5
“Милый лжец” – последний, посмертный успех величайшего драматурга, хотя Шоу не единственный и, кажется, не главный автор этой пьесы. Когда Стелла Патрик Кэмпбелл умерла в 1940 году, у нее под кроватью нашли шляпную картонку с письмами. Их успели вывезти в Лондон буквально накануне немецкой оккупации, и шесть увесистых конвертов переписки с Шоу были преданы гласности. Шоу при жизни запрещал публиковать переписку, но после его смерти она увидела свет – и журналист Джером Килти в 1964 году сделал из нее прекрасную пьесу “Милый лжец”, в которой нет ни одного его слова. Она триумфально прошла по всему миру, потому что проблемы старения для звезд – как мужчин, так и женщин – толком не решил еще ни один драматург: возрастных ролей мало, и в большинстве своем они гротескны. “Милый лжец” – классическая пьеса для двух престарелых великих артистов; она вся о старости, о том, как ее встречать и с ней жить. Ее играла Любовь Орлова с Ростиславом Пляттом, и это был ее единственный большой театральный успех; лучшая же ее советская версия – спектакль МХАТа с Кторовым и Степановой, и Степанова там молода и обворожительна, а Кторов стар и элегантен, и есть в нем нечто гротескное, но ни секунды не смешное. Истинным шедевром была и телеверсия этого спектакля, которую сделал Анатолий Эфрос – вероятно, самый актерский режиссер семидесятых; он гениально нашел прием: когда актер или актриса выходит из кадра, камера их не сопровождает. Она подолгу фиксируется на неодушевленных предметах, на обстановке и поджидает, пока Кторов или Степанова вернутся в кадр. Камера, а с нею и зритель как бы привыкают к отсутствию артиста на сцене, к нашему отсутствию в жизни – что останется? Останется шляпная картонка, которая с самого начала присутствует на сцене и всех переживет.
Старикам МХАТа – лучшему его поколению – нужен был спектакль, чтобы демонстрировать себя; для того были поставлены и “Соло для часов с боем”, и “Чеховские мотивы”, но лучшим был “Милый лжец” с его изумительным сочетанием язвительности и грусти, изначальной дряхлости и непокорной, не желающей успокоиться юности. Два с половиной часа два немолодых человека держали зал. Когда Степанова или Орлова говорили: “Мне тридцать девять и ни на день больше!” – ответом была овация. Это дряхлеющая страна публично настаивала, что она до сих пор подросток, и весь зал, полный таких же преждевременно состарившихся людей, чья юность была сожрана революцией и многими войнами, аплодировал изо всех сил. Советская власть в семидесятые пахла старческими духами “Красная Москва”, по-стариковски брюзжала на внешний мир, предавалась стариковским формам любви – то есть переписке и телефонным разговорам, по большей части многочасовым, – и любила геронтократические спектакли, будь то XXV съезд КПСС, “Старомодная комедия” Арбузова или “Милый лжец”. По большому счету, ничего не изменилось, ибо в семидесятые тянет всех, а “Милый лжец” с Лановым и Борисовой стал самым любимым и посещаемым спектаклем Вахтанговского театра. Вопреки желанию актеров и публики, его пришлось снять – обладатели авторских прав нашли, что в России пьеса используется противозаконно; сейчас “Милый лжец” не идет нигде, но посмотреть его все-таки можно. Еще один милый лжец беседует с возлюбленной – здесь уже со всей страной – ежегодно, и смотрят как миленькие, хотя уровень острот несколько ниже. Но все равно смешно.
Меня, заставшего в детстве семидесятые, пьесы Шоу влекут неотразимо, их героям я бессознательно подражаю до сих пор, и чем больше старею, тем лучше понимаю и письма Шоу с их старомодным демократизмом и ценностями здравого смысла. И мне нравится такая модель отношений: когда главные романы уже в письмах, а соития откладываются в бесконечное “когда-то”, когда обоим станет уже не нужно. (Может, и Шоу был в восторге, когда Кэмпбелл сбежала – сначала из отеля, а потом замуж за другого?) И чем старше я становлюсь, тем больше мне хочется в семидесятые годы; так что после смерти те из нас, кому уготован рай, вполне могут попасть туда. Там мы будем смотреть фильм-балет “Галатея” с вечно юной Катей Максимовой, и спектакль “Милый лжец” с вечно старыми Кторовым и Степановой; и все мы будем равны, как при социализме, потому что в старости какая же гимнастика, кроме бега на месте?
Впрочем, если вдуматься, все это с нами уже произошло, а кому не нравится – могут эмигрировать в ад, с которым Шоу так часто сравнивал США.
Примечания
1
Неточная цитата из поэмы Ахматовой “У самого моря”: “Я собирала французские пули, / Как собирают грибы и чернику, / И приносила домой в подоле / Осколки ржавые бомб тяжелых”.
2
У него больше мозгов, чем следует (англ.).
