«Может быть, так и надо, – думал генерал Макаров. – В наш век глобальной информации по-другому попросту нельзя. Не успеешь освоить решенное человечеством до тебя, как наступит вечер, когда самому чтото решать поздно. Не знаю. Только в атаках на «мессеров» я полагался именно на таких вот Витек, которые не станут размышлять и прикидывать, взвешивать все «за» и «против» в оставшиеся мгновения, когда решается судьба боевого товарища».
Конечно, никому Иван Егорович мыслей этих не доверял и с ребятами держался ровно: не дай бог выделить кого-то. Ото было бы в высшей степени несправедливо. А несправедливость старый генерал почитал самым большим злом.
Тогда я доставил Дика Тейлора в Полтаву живым и невредимым, – сказал, приветливо улыбнувшись Андрею, генерал-лейтенант. – До сих пор помню, как лихо он стрелял по фрицам из ракетницы.
И больше вы не виделись? – заинтересованно спросила Ксения.
– Виделись, – ответил Макаров. – Еще два раза.
На следующий день он пришел ко мне со своим командиром эскадрильи, фамилию его запамятовал. Ну, мы, конечно, лицом в грязь не ударили…
Потом, через месяц, Дик снова прилетел в Полтаву. Тут мы с ним обменялись адресами, фотокарточками. Кстати, фото его у меня сохранилось. Буду разбирать бумаги – найду.
– И покажете? – загорелся Андрейка.
Отчего же не показать! Напомни мне только, хорошо? Сам понимаешь – дед твой уже в том возрасте, когда… Склероз, одним словом.
Для укрепления памяти надо больше рыбы есть, – сказала Маргарита Иосифовна и положила себе кусок пирога с палтусом. – Морской особенно. В ней фосфора много. И еще, говорят, тертую морковь. С подсолнечным маслом.
– Морковь улучшает зрение, – уточнила Ксения.
– И зрение тоже, – не стала прекословить Маргарита.
Генералу Макарову ситуация эта показалась комичной, он фыркнул. Все повернулись к нему, и Иван Егорович несколько смутился, настолько, насколько его вообще что-либо могло смутить. Любимым его выражением было: «Краснеют только девицы, настоящий мужчина только бледнеет от ярости к врагу».
– Больше мы с Тейлором не встречались. Спрашивал других американских летчиков о нем, – продолжал как ни в чем не бывало Макаров. – И мне объяснили, что он вылетал боевую норму и отправлен в Соединенные Штаты.
– Какую норму? – не поняла Вера.
Такие у союзников были порядки. Отлетал сколько тебе положено над Германией, остался жив – и отдыхай на здоровье, пусть другие теперь рискуют. Не ручаюсь за точность, но, кажется, в американской авиации заведено было так: сделал ты двадцать пять боевых вылетов, покидал бомбы на Германию – и баста. Свободный от войны человек.
Но война-то еще продолжалась! – воскликнула Маргарита Иосифовна.
Ну и что? Это для нас с вами. А для американского летчика, выполнившего норму, она была позади. Да что там авиация! У них за каждое ранение полагалась медаль «Пурпурное сердце», за участие в одном бою – бронзовая медаль, за пять – серебряная… А ес ли в боях не участвовал, но был во время войны в Европе – медаль за присутствие на Европейском театре военных действий. И так далее.
А как они воевали, дедушка? – спросил Андрей.
По-всякому. Часто излишне полагались на технику. Но сами-то американские солдаты и офицеры тут ни при чем. Ведь едва началась война, президент Рузвельт, которого потом в нашей литературе стали уж слишком идеализировать, выдвинул стратегию «непрямого действия». В переводе на обычный язык это означало: вы, русские, проливайте кровь, а Америка добьется победы над гитлеровской Германией без широкого использования вооруженных сил. Мы дрались под Сталинградом, а союзники высадились в Северной Африке, где военные действия оказывали незначительное влияние на ход войны. А в Европе янки делали ставку на стратегическую авиацию. Однако Черчилль возмущался в мемуарах тем, что в течение последних шести месяцев 1942 года ни одна американская бомба не была сброшена на Германию. Конечно, бомбардировки союзников наносили ущерб нацистам, только, по свидетельству многих специалистов, того же Фуллера, третий рейх продолжал восстанавливать заводы. Больше страдало мирное население – это да. В июле 1943 года одна бомбардировка Гамбурга принесла шестьдесят тысяч жертв. Я уже не говорю про совершенно бессмысленный налет на Дрезден в конце войны, когда за одну ночь погибло больше людей, чем в Хиросиме…
Иван Егорович замолчал. Наступила минутная тишина.
– Странно как-то все это, – задумчиво проговорила Вера. – Вместе воевали против Гитлера, спасали друг друга от смерти… А потом – «образ врага»…
Она замолчала.
Все, сидевшие сейчас за столом, думали о войне. Кроме генерала, никто в ней не участвовал. Не встречался и с теми, кто помогал нам драться. А вот теплое чувство к союзникам сохранилось у каждого из них.
– Это дедушка их спасал, – подал голос Андрейка.
Ксения недовольно подняла брови: реплика сына показалась ей неуместной, ведь Вера не закончила мысль, да и весь разговор взрослый, сыну-то впору только слушать да самому помалкивать. А дед одобрительно хмыкнул: молодец, дескать, парень, уточнил ты, как говорится, в самую точку.
Сколько живу, – заговорил он, помедлив, столько и голову ломаю над феноменом: как может такой талантливый и великий парод, как американский, позволять морочить себе голову? Вот давайте сравним их с нами. Давно ведь знаем, что Соединенные Штаты – главный для нашего Отечества супостат. Или, как мы выражаемся дипломатически, черт побери, потенциальный противник. Всю жизнь мы только и занимаемся тем, что держим меч наготове на случай, если этот потенциальный противник обалдеет и сдуру полезет на пас. И что же? Есть у пас хоть капля ненависти к американскому народу? Именно к народу – фермерам, рабочим, инженерам, творческой интеллигенции? Нету такой ненависти.
Может быть, это н плохо, – заметила Маргарита. – Я читала, что в первые дни войны мы и к немцам чуть ли не добрые чувства питали. Надеялись, что рабочий класс Германии вот-вот восстанет против Гитлера, который осмелился напасть на первое в мире трудовое государство. Что вы на это скажете, товарищ генерал?
Макаров нахмурился. «Права, чертова актерка, – подумал он. – Было такое попервости… С сентября тридцать девятого исчезла со страниц наших газет любая критика фашистского режима. Люди и знать ничего не знали, что творится в третьем рейхе».
– Нельзя нам сейчас смотреть друг на друга волками, – сказал Иван Егорович. – Слишком чудовищные силы в руках и тех и других. Непозволительная это роскошь – давать волю чувствам. Каким я вижу американский народ? Здоровенный он, наделенный недюжинной силой подросток… Ну, вроде наших двухметровых акселератов. Знает, что никто его не обидит, силушкой бог не обделил, впрочем, сам без причины не задирист… Американский народ в принципе питает отвращение к милитаризму, к житейской перспективе носить солдатский мундир. Во время второй мировой войны простые американцы сражались из патриотических побуждений – они защищали родину, которой, правда, в далекой перспективе, но угрожало вторжение японцев и «джерри», как они называли гитлеровцев. Но вскоре после того как была подписана капитуляция Японии, американские солдаты, расквартированные по всему миру, вышли на улицы с требованием отправить их домой. Дело доходило до настоящих бунтов и мятежей. Так было в Париже, во Франкфурте-на-Майне, на Филиппинах, в Токио. Солдаты хором кричали: «Хотим домой!», «Служба – да, рабство – нет!». Напрасно президент Гарри Трумэн пытался ввести всеобщую воинскую повинность. Конгресс должен был считаться с гласом облаченного в униформу народа, он отверг предложение главы государства. Тогдашний главком в Европе генерал Эйзенхауэр докладывал в Капитолии: ему необходимо полтора миллиона солдат, а добровольцев не набирается и четырехсот тысяч… Таким было тогда отношение американцев к военной службе.
И тем не менее сейчас они исправно служат в армии, ВВС и флоте, – подала голос Вера Ивановна.
Служат за доллары, – жестко отрубил отец. – Мало общего между солдатами армии Эйзенхауэра, которая высаживалась в сорок четвертом году на французский берег, и теми, кто вторгся в беззащитную Гренаду.
Ксения поняла вдруг, почему Иван Егорович затеял этот разговор, и сердце ее переполнилось чувством благодарности к старому генералу. Она всегда уважительно относилась к Макарову-старшему, не испытывая при этом никакого комплекса вины за то, что оставила в свое время Василия в Гремяченске и увезла маленького Андрея в Москву. Ксения относилась к разряду тех женщин, которые убеждены: их положение в этом мире должно быть реально равноправным с мужчинами, а не декларируемым только на бумаге или в официальных докладах. Да, она проявила слабость, когда бросила перспективную работу в области теории управляемой генетики и подалась на край света за Василием Макаровым. А тот вскоре оставил ее с младенцем, чтобы уйти в океан на долгие месяцы. Конечно, она могла ждать его, не мучаясь особенно в физиологическом плане: Ксения умела подавлять в себе женское начало. Но во имя чего? На что ей тратить интеллект, природные дарования исследователя в условиях военно-морской базы? Крупное денежное содержание, полагавшееся мужу, ее не волновало – Ксения выросла в детском доме, привыкла обходиться самым необходимым. Андрейка вырастет без отца? Но ведь сын и так не видит его, пропадающего месяцами в плаванье…
