Наташа прошла в свою комнату.
Мужчины уселись за стол. Федя поставил бутылку и кильки. Витек вытащил нож и стал открывать консервы.
– Наташенька, рюмочки, пожалуйста! – семейным голосом попросил Никитин.
Наташа стала доставать из серванта хрусталь.
– Маленькие, – недовольно заметил Федя. – Чашки давай.
Наташа поставила на стол рюмки и чашки.
– Садись! – велел ей Никитин.
Наташа присела на краешек стула.
– Ты любишь кильки? – спросил Никитин.
Наташа неуверенно кивнула.
– Видишь? – Никитин обернулся к Феде. – А ты говорил «икра… брильянты…». Друзья! – Он поднял чашку. – Я хочу выпить за Наташу! Этот человек никогда не будет прятать от меня моих детей и воротить нос от моих друзей!
Мужчины дружно выпили.
– Разлилось! – с удовольствием отметил Федя. – Наташ, сыграй что-нибудь!
– Вот эту… – предложил Витек и сам запел: – «Все друзья смеются надо мною, разлучить хотят меня с тобою, ради счастья своего возле дома твоего целый день, родная, ошиваюсь…»
– Люблю музыку! – растрогался Федя. – Сыграй, Наташка! Сыграй!
– Протестую! – заявил Никитин. – Наташенька! Не подходи к арфе! Я тебя к ней ревную! Я ее разобью! Выкину в окно! Лучше вы, ребята, спойте, а мы потанцуем.
Федя и Витек глубоко вздохнули и закричали песню, трогавшую их души:
– «Для тебя теперь пойду учиться, стану я районным фельшерицем, будь же ты уверена в искренней любви моей, жизнь моя заглублена тобою…»
Никитин поднялся и галантно склонился перед Наташей:
– Разрешите…
Светило солнышко. За окном пели птички. Чуть колыхались под легким ветерком тюлевые занавески.
Никитин открыл глаза. Увидел и солнышко, и занавески, и голую ступню перед собой. Сбоку к щиколотке был привязан номерок. Это была его собственная нога.
Никитин сел. Потряс головой. Увидел против себя еще одну ногу с номером. Она принадлежала Феде. Кроме них, в комнате было еще человек двенадцать, и все с номерками.
– Где я? – тихо спросил Никитин.
– В санатории, – хмуро отозвался Федя, с неодобрением глядя на Никитина.
– В каком санатории?
– В вытрезвителе. Слепой, что ли…
Федя был явно чем-то недоволен. Никитин узнавал его с трудом. Он почти не запомнил Федю и сейчас воспринимал его как незнакомого человека. И было непонятно, почему этот незнакомец так невежлив.
– А зачем? – спросил Никитин.
– А затем! – огрызнулся Федя. – На фига ты арфу в окно выкидывал! Это ж тебе не балалайка! Она десять тыщ стоит!
– Кто выкидывал? Я?
– А кто ж? Я, что ли… Теперь мне на работу напишут. Общественность прорабатывать будет. Имя трепать! Не умеешь пить, так не пей! От! Не люблю я таких людей! Не уважаю!
* * *
Прошел год.
У Никитина с Наташей родился мальчик, и в этой связи к ним приехала жить теща.
Никитины обменяли две свои однокомнатные квартиры на одну трехкомнатную и поселились в Наташином доме, двумя этажами выше.
Арфу починили, но играть было некогда. Ее разобрали и сунули на антресоли.
Мальчик рос кудрявым и толстеньким, как амурчик. Теща оказалась тихая и услужливая.
Никитина повысили, он получил место Кошелева, и вокруг него даже образовались свои подхалимы. Все складывалось замечательно – куда лучше. С прежним не сравнишь. Но время от времени, когда все ложились спать, Никитин выходил на кухню и оттуда глядел на свое окно. В его прежнюю квартиру переселился фотограф-любитель. Все стены были завешены фотографиями, а на полу сохли свежие снимки. Некуда ногу поставить. Возле окна на столе стоял увеличитель, в нем горел красный свет.
Никитин садился на табуретку, клал руки на подоконник, голову на руки и подолгу не отрываясь смотрел на теплый красный огонек, который мигал, как маленький маяк в ночи.
Входила Наташа и спрашивала:
– Ты чего?
Никитин вздрагивал и отвечал:
– Ничего. Просто так.
И в самом деле: ничего. Просто так.
Рабочий момент
Всеволод Соловьев стоял посреди школьного двора и играл с мальчишками в городки.
Он сосредоточился глазами на конце вытянутой палки, мысленно провел прямую от конца палки до горки городков, потом медленно замахнулся, продолжая держать глазами эту невидимую прямую, и в этот момент перед ним, как из-под земли, возникла высокая тетя с кожаными ногами.
– Как тебя зовут, мальчик? – спросила тетя.
Всеволод Соловьев опустил палку и молчал. В нем медленно опадала готовность к броску.
– Ты меня не слышишь? – спросила тетя.
– Севка, – подсказал Павлик Харламов.
– А сколько ему лет? – спросила тетя у Павлика.
– Девять, – сказал сам Севка.
– Прекрасно! – обрадовалась тетя. Наверное, она обрадовалась тому, что Севка заговорил. – Ты хочешь сниматься в кино?
– Можно, – не сразу согласился Севка. – Только сначала я должен спросить разрешения у родителей.
– Обязательно спросим, – пообещала тетя и достала из сумки замызганный блокнотик с выпадающими листками. – У тебя дома есть телефон?
– Сто двадцать девять десять пятьдесят пять, – без запинки продиктовал Севка.
– Мы тебе сегодня позвоним.
Тетя сунула блокнотик обратно в сумку, повернулась и пошла, перебирая кожаными ногами.
За школьным забором стояла светлая машина, на ней синими буквами было написано: «Киносъемочная».
Мальчишки перестали играть в городки, молча уставились на Севку, ища на его лице признаки избранности. Но Севка стоял, как стоял: тот же треугольный нос, те же глаза в ржавых ресницах.
Чекрыгина из пятого «Б» коротко вскрикнула и помчалась за тетей, запуталась у нее под ногами.
– А я? – спросила Чекрыгина.
– А ты девочка, – объяснила тетя. Села в машину и уехала.
* * *
На другой день после происшедших событий Севка сидел на кухне и ел рыбный суп, вылавливая светлые колечки разваренного лука, брезгливо развешивал их по краям тарелки.
Он ел и слушал, как мама разговаривала по телефону, сообщала всем знакомым и малознакомым о превратностях Севкиной судьбы. Она говорила одно и то же, меняя только имена людей, к которым обращалась, и отвечали ей тоже совершенно одинаково.
Видимо, сначала маме говорили «поздравляем», потому что она отвечала «спасибо». Потом желали «ни пуха ни пера», потому что мама отвечала «идите к черту». А потом, видимо, принимались завидовать, потому что мама успокаивала: «Ну, это еще не точно, это только кинопроба».
Обзвонив всех по первому кругу, мама пришла на кухню, села против Севки и стала смотреть, как он ест.
Севка ел, опустив лицо в тарелку. На голове у него было две макушки – значит, две жены. Мама смотрела на эти две макушки, два водоворотика, вокруг которых вихрились золотистые Севкины волосы. Потом сказала:
– А я всегда знала, что в тебе что-то есть…
– Да? – Севка поднял голову.
– Я очень рада, что ты мой сын.
– И я тоже очень рад, что ты моя мама, – ответил Севка, и они посмотрели друг на друга, глаза в глаза, честно и преданно, как два товарища.
В дверях зашуршал ключ. Это из магазина вернулась Севкина бабушка, мамина мама.
– А нашего Севку в кино зовут, – сказала мама. – На главную роль.
Севка ожидал, что бабушка ответит то же, что и все: поздравляю, ни пуха ни пера, а потом начнет завидовать – почему именно Севке, а не ей выпал такой случай в жизни.
Но бабушка произнесла совершенно другую, очень странную фразу:
– Ломаете ребенку жизнь собственными руками.
– Почему? – удивилась мама.
– Потому что дети должны жить как дети, а не играть в игры взрослых.
– Ты ничего не понимаешь! – сказал ей Севка.
– Почему это бабушка ничего не понимает? – строго одернула мама, хотя считала абсолютно так же, как Севка.
– Потому что она родилась в одна тысяча девятьсот тринадцатом году. У нее дореволюционное самосознание, – объяснил Севка.
Через два часа с работы вернулся Севкин папа. Он долго раздевался, потом долго мыл руки в ванной, потом сел в кресло и взял газету.
– Спроси: есть ли у нас новости? – предложила мама.
– Есть ли у вас новости? – спросил папа.
– Есть, – сказала мама и поежилась от счастливого нетерпения.
Папа открыл газету и стал читать статью с подзаголовком «Конфликтная ситуация».
– Теперь спроси: «А какая же это новость, хотел бы я знать».
– А какая же это новость, хотел бы я знать? – повторил папа.
– Севку пригласили на кинопробу. На главную роль!
– А… – сказал папа. – Тогда дай поесть.
– Ты не рад? – удивилась мама.
– А чему радоваться? Думаешь, они одного Севку пригласили? У них таких, как он, – тысяча. Или две.
Мама посмотрела на папу долгим, каким-то дальним взором и сказала:
– Какой же ты, Павел, зануда. Даже обрадоваться не умеешь.
– Утвердят, тогда и будем радоваться. А то сейчас радоваться, потом огорчаться. Нашла себе работу…
– Вот и хорошо, – сказала мама. – Буду радоваться, потом огорчаться. Это и есть жизнь.
