И как было баронессе Эли не поддаться чарующему забвению, как бы разлитому в этой атмосфере? Ее возлюбленный, ее любящий друг был рядом с ней и полон ею! Он глядел на нее своими молодыми очами, и в них она читала столько уважения и столько любви, столько робости и столько страсти! Он говорил с ней, произнося слова, которые мог слышать весь свет, но говорил голосом, который существовал только для нее одной, который трепетал желанием.
Она начала было что-то ему в ответ, но наконец и сама замолкла. Из глубины ее существа подымалась волна страсти, все сокрушая, все потопляя. Что значили страхи за будущее, угрызения за прошлое рядом с Пьером, когда она видела и чувствовала, как сердце его билось, грудь вздымалась, тело вибрировало, ум работал, все существо его жило?..
Неожиданно их колени соприкоснулись, и оба они отодвинулись, объятые невольной стыдливостью перед этой фамильярностью, которая заставляет предвкушать полную близость. Но в двух существах, которые любят друг друга, живет сила, более могущественная, чем всякий стыд, ложный или справедливый, заставляющая их прижиматься друг к другу, расточать ласки, столь пошлые, когда они подсказаны расчетом, и столь романтические и трогательные, когда они непроизвольны и полны идеализмом, которым одухотворяются самые плотские проявления чувства.
Через минуту их ноги встретились опять. Ни у того, ни у другой не хватило духу отступить. Еще через минуту в одной фразе Отфейля проскользнул намек на их нежную прогулку в Каннах, и Эли почувствовала такую потребность одарить его лаской, что ее ножка инстинктивно и решительно выскользнула из маленького башмачка и погладила ногу молодого человека. Они снова взглянули друг на друга. Он побледнел при этом интимном, огневом, чувственном прикосновении!
О, пусть он всегда видит ее в своих воспоминаниях такой и простит ей все ужасные страдания, которые вытерпел из-за нее, простит ради красоты, какой она блистала в эту минуту! Божественная, божественная красота! Томная влага заволакивала ее очи. Раскрытые уста вдыхали воздух, как будто она сейчас умрет. Дивная округлость обнаженной шеи особенно вырисовывалась без колье. Она приобретала грациозную и дивную привлекательность в полукруглом вырезе черного платья, которое своим глубоким тоном придавало еще более матовый оттенок ослепительной белизне ее кожи. От соседства этого черного шелка ее тело казалось нежным, как ткань цветка. А на темных волосах, которые просто лежали на ее гордой головке, обнаруживая благородную, слегка продолговатую форму ее, сияла одна только драгоценность — рубин, красный и теплый, как капля крови!
Да, пусть чаще вспоминает он и про то, как потом стояла она на мостике в уединении этой звездной ночи, погрузившись в грезы, и, опираясь на борт, смотрела на море, где воды катились, лепетали и вздыхали во мраке, смотрела на небо, где блистали молчаливые хоры звезд, смотрела, наконец, на него и повторяла ему одни только слова: «Я люблю тебя! О! Как я люблю тебя!..»
Они не обменялись обещаниями. Он не просил ее отдаться ему совсем, и, однако, он знал, что час наступил, знал так же верно, как то, что вокруг них нет ничего, кроме ночи, неба да моря. Да, это море, посеребренное луной, это небо, пламенеющее созвездиями, эта ночь, напоенная томными дыханиями, будут таинственными, торжественными свидетелями их брака!..
И еще позже, когда все на судне заснуло, а он проскользнул в комнату Эли… О, какое мгновение! Как не помнить до самой смерти той минуты, когда она приняла его в свои объятия и прижала к сердцу, чтобы не отпускать уже до самого утра!
Мягкий свет лампы, прикрытой тяжелыми кружевами, едва проникал в уголок, где они лежали друг возле друга так близко, что опьяненный любовник мог видеть рядом со своей головой, на той же самой подушке, голову своей возлюбленной, ее очи, ее дорогие очи, пылающие признательной негой среди колец разметавшихся кудрей…
Оба молчали, как бы подавленные тяжестью слишком сильных ощущений. В молчании ночи они не слышали ничего, кроме собственных вздохов страсти, которые смешивались с монотонным и спокойным шумом движущейся яхты. Да по временам еще присоединялись мерные всплески воды об обшивку борта, и море, их снисходительный сообщник, очаровывало, убаюкивало их первое счастье на своем лоне, столь спокойном под таким ясным небом — в ожидании бури.
VI. Il matrimonio segreto[24]
Было четыре часа утра, когда Пьер Отфейль после страстного бдения этой ночи снова очутился в своей каюте. Он не испытывал той тоски после наслаждения, о которой говорит известная пословица. Нет, его охватил почти торжественный порыв, тот пыл умиленной радости, который является как бы упоительной благодарностью за достигнутое блаженство. Для женщины это самый верный знак того, что ее любят искренне.
Напрасно пробовал он заснуть. Блаженное волнение прогоняло от него сон, как будто его внутреннее существо боялось потерять во время сна ощущение реальности факта, который так полно осуществлял его мечту, так потрясал его, наполнял такой страстью, что почти производил разлад в его мозгу. Когда первые отблески зари начали просвечивать в стекло окна, он встал и поднялся на мостик. Там был уже Дикки Марш, который с вниманием старого моряка поглядывал на небо и на воду.
— Как француз, вы меня удивляете, — сказал он молодому человеку. — Я многих катал на «Дженни». Вас первого я вижу на ногах в такой час, который, однако, на море — самый приятный… Вдохните этот ветерок, который веет издалека. Набрав в легкие такого кислорода, можно без утомления проработать десять часов без перерыва… Небо немножко беспокоит меня, — прибавил он. — Мы зашли слишком далеко. Раньше восьми часов нам не попасть в Геную, и «Дженни» успеет еще поплясать тут… Я никогда не понимал яхтсменов, которые приглашают своих друзей торжественно поплавать по блюдечку, лежа на канапе!.. Мы могли бы пройти от Канн до Генуи за четыре часа, но я думал, что лучше дать вам поспать вдали от шума городского… Барометр стоял очень высоко! Редко я видел, чтобы он падал так быстро…
В самом деле, небесный свод, который был таким чистым весь прошлый день и всю ночь, теперь мало-помалу, как опухолями, покрывался густыми серыми облаками, похожими на скалы. Другие облака вытягивались на горизонте и, подобно движущимся линиям, набегали друг на друга. Сквозь завесу этих серых паров проглядывало тусклое солнце. Море расстилалось по-прежнему, но не было уже таким неподвижным и гладким. Вода получила оттенок свинца, тусклого, тяжелого, зловещего. Ветер свежел, и скоро мощный порыв бури промчался по мертвой поверхности моря. Сначала он поднял на ней бесконечную рябь, потом тысячи мелких волн, которые все росли да росли, и, наконец, пошли без числа небольшие валы, прямые и короткие, увенчанные белыми барашками.
— Вы переносите качку? — спросил Марш Отфейля. — Впрочем, я ошибся: «Дженни» покачает не больше сорока — пятидесяти минут… Ветер у нас сзади, а сейчас мы укроемся за берег… Смотрите, вот маяк Порто-Фино. Как только обогнем мыс, так уж нечего будет бояться.
Обрывки пены покрывали теперь всю кипящую поверхность моря, по которой шла яхта, не качаясь, но наклоняясь то вправо, то влево, как пловец, который борется с волной. Далеко в море вдавалась узкая полоса земли с совершенно белым маяком на конце, возле разрушившегося монастыря. Серебристая зелень олив, среди которых весело выглядывали пестрые виллы, кудрявилась, как руно, на этом мысе, скалистая подпочва коего разбивалась на бесконечный ряд маленьких рифов. Это был мыс Порто-Фино, прославленный как тюрьма Франциска I после битвы при Павии.
Яхта обогнула его так близко, что Отфейль в течение всего времени, пока длился этот маневр, мог слышать шум волн, разбивавшихся о прибрежные скалы. За мысом расстилалась все та же мертвая скатерть, что и прежде, но ее обрамляла длинная линия лигурийского берега, который от Киаппы и от Камольи, мимо Рекко, Нерви и Квинто, тянется к Генуе. Холмы, образующие предгорья Апеннин, громоздились друг на друга и показывали свои долины, засаженные фигами и каштанами, свои деревушки с высокими яркими домами, узкую полоску земли, которая тянется вдоль берега моря. В общем получалась дикая и в то же время веселая картина, к которой делец и влюбленный отнеслись совершенно различно. Первый сказал с презрением:
— Они не сумели построить даже и двухколейной железной дороги на этом берегу! Это дело слишком трудное для здешних людей… Я от Марионвилля до Дьюлега построил четырехколейную, а там пришлось не такие туннели рыть!..
— Да и так достаточно этого добра, — сказал Отфейль, показывая на локомотив, который медленно катился вдоль прибрежья, пуская клубы дыма. — К чему новые изобретения в старых странах?.. Как можете вы мечтать среди этой роскоши, — продолжал он, начиная думать вслух, — на этом берегу, как на всяком другом, думать о существовании борьбы и труда. Прованс и Италия — это оазис, лежащий в стороне от ваших фабрик. Пощадите хотя бы это. Надо же оставить хоть один уголок для влюбленных и поэтов, для всех тех, кто хочет устроить себе жизнь, полную счастливых и безобидных восторгов, для кого идеалом представляется уединение вдвоем в этой стране дивной природы и искусства… О, какое нежное, умиротворяющее утро!..
