— Такой низкий расчет очень похож на него, — с отвращением сказала Эли. — Но в чем могу я вам помочь и как помешать этому мерзавцу, чтобы он не предложил бедняжке пойти к нему на содержание? Ведь вы это самое и хотели сказать… Чтобы поставить точку над «i»…
— Именно, — отвечал американец. — Видите ли, мне хотелось бы, чтобы вы им сказали, но не сегодня и не завтра, а в тот момент, когда ее оглушат ударом и когда она потеряет голову: «Вам нужен человек, который освободил бы вас из затруднения? Обратитесь к Дикки Маршу из Марионвилля». Я сам сказал бы ей это, но она подумала бы, что я, как Брион, влюбился в нее и предлагаю ей деньги за то… У этих француженок порядочно ума, но есть одна вещь, которой они никогда не поймут: то, что с ними можно не думать о том, что эта бедная виконтесса Ивонна называет в шутку «маленьким грешком». Это уж вина здешних мужчин, развращенных до мозга костей, как, впрочем, и во всей остальной Европе. А если вы ей скажете, то между ней и мной будет третье лицо… Этого будет достаточно, чтобы доказать ей, что у меня совсем другой мотив… Какой именно — мне нечего объяснять вам; ведь вы знаете, как она походит на нее.
Он замолчал. Мало кому говорил он об этом сходстве между Ивонной де Шези и его покойной дочерью, о сходстве, которое размягчало его сердце до невероятия. Но госпожа де Карлсберг принадлежала к числу избранных и, следовательно, не могла заблуждаться относительно тайного мотива этого странного интереса и еще более странного предложения. В душе огайского набоба, одаренного колоссальным воображением, рядом с натурой дельца жили романтические струнки, доходящие до фантасмагорий в стиле Монте-Кристо. Поэтому баронесса не сомневалась в его искренности. Да и она сама была настолько романтична, что даже не удивлялась этому.
Дикки Марша приводила в ужас одна мысль о том, что он может увидеть это хорошенькое и милое личико, портрет того, которое он так любил, запятнанным грязной роскошью Бриона или какого-нибудь другого содержателя разорившихся светских дам. Чтобы помешать этому кощунству, он, как истый янки, выбирал самое прямое и практическое средство. Эли уже не удивлялась противоречию в совести причудливого и смелого Марша: сидевший в его душе спекулятор находил вполне естественным мошенничество Бриона в денежной сфере, а англосакс возмущался при одной мысли об адюльтере.
Нет, не удивление охватило госпожу де Карлсберг при этой неожиданной откровенности. И без того уже смущенная, нервная, она почувствовала как бы новый прилив тоски. Шагая с Маршем взад и вперед с одного конца яхты к другому, разговаривая с ним, она слышала, как Ивонна де Шези весело хохотала с Отфейлем. Для этого ребенка сегодняшний день был тоже веселым. Но несчастье подкрадывалось уже к ней из глубины той неизведанной бездны, в которой зарождается наша судьба!
Это впечатление было до такой степени интенсивно, что, отойдя от Марша, Эли невольно направилась прямо к молодой женщине и обняла ее с нежностью, так что виконтесса, все еще продолжая смеяться, сказала:
— Ах, как нежно… Однако, как вы стали ласковы со мной с тех пор, как начали опасаться, чтобы я не открыла!.. Вы сумели выбрать время без промаха…
— Что вы хотите сказать? — спросила баронесса.
— Но… во всяком случае, не сомневайтесь, что в этой взбалмошной Ивонне сидит капелька честного и порядочного человека!.. Сестра Пьера это отлично знает, и она всегда…
Когда хорошенькая резвушка делала это признание, то в ее светлых глазах сияла такая чистая совесть, такая нравственная невинность, какой нельзя было и подозревать, судя по ее обычно фривольному тону, и сердце Эли сжалось еще болезненнее.
Наступила тьма, и колокол прозвонил первый зов к обеду. Три огня — белый, красный и зеленый — сверкали, как драгоценные камни, на мачте, над правым бортом и над левым. Эли почувствовала, что чья-то рука проскользнула под ее руку: это была Андриана Бонаккорзи, которая сказала ей:
— Надо спуститься и одеться. Вот досада-то… Лучше бы промечтать целую ночь здесь…
— Еще бы… — отвечала баронесса и подумала: «Эта-то, по крайней мере, совершенно счастлива», и прибавила вслух: — Это ваш прощальный обед, вы расстаетесь с вдовьей жизнью. Надо вам принарядиться поизящнее… Но какой у вас взволнованный вид!..
— Я думаю о брате, — сказала итальянка, — и эта мысль давит меня, как угрызения совести. И потом я думаю о Корансезе — он на год моложе меня. Теперь это ничего, но через десять лет!.. Я боюсь того, что готовит мне будущее.
«Она тоже предчувствует угрозы рока, — повторила про себя Эли через четверть часа, когда горничная оканчивала ее прическу в почетной комнате, которую ей отвели как раз бок о бок с залом, где покоилась статуя почившей вечным сном. — Какое терзание! И у каждого есть свое: Марша, несмотря на все его богатство и кипучую деятельность, грызет тоска, которая его точит и в которой он никогда не утешится. Шези резвятся как дети, а над ними нависла страшная беда. Андриана готовится к браку, а ее обуревают всякие сомнения и страхи. Флуренс не уверена, выйдет ли она когда-нибудь замуж за того, кого любит. Вот настоящая изнанка этой поездки, этих людей, которые возбуждают такую зависть!.. А Отфейль и я — мы любим друг друга, а между нами стоит призрак, которого он не видит, но я вижу отлично!.. И завтра, послезавтра, через несколько недель этот призрак станет живым человеком, увидит нас, и я увижу его, и он заговорит, заговорит с Пьером!..»
Эта меланхолия все более и более глубоко овладевала молодой женщиной, когда она садилась за обеденный стол, убранный дорогими цветами, с роскошью, какой баловал себя тароватый американец. Чудные орхидеи покрывали скатерть ковром самых мягких оттенков: казалось, раскинулся рой странных насекомых с пестрыми чешуйками, с неподвижными крылышками. Такие же орхидеи висели гирляндами на лампах и на электрической люстре, спускавшейся с полированного потолка. Среди фантастических очертаний этих роскошных венчиков сверкал целый ряд ювелирных вещичек в стиле Людовика XIV. Перед этой исторической личностью огайский демократ преклонялся, после Наполеона, больше всего: в этом отношении, как и во многих других, в лице Марша воплощалось одно из наиболее удивительных противоречий в воззрениях его соотечественников.
Гармоничная отделка комнаты, роскошь стола, изысканность блюд и вин, блеск туалетов — все это придавало зрелищу притягательную силу эстетической утонченности, а через большие открытые окна виднелась безбрежная поверхность моря, все еще неподвижная и залитая теперь лунным светом. Марш приказал замедлить ход яхты, так что повороты винта слабо, еле слышно доходили до столовой. Действительно, минута была настолько полна художественным настроением, что, несмотря на все свои тайные печали и беспокойства, обедающие поддались мало-помалу очарованию этой феерической обстановки — и хозяин судна прежде всех.
Он посадил госпожу де Карлсберг прямо против себя, между Шези и Отфейлем, а госпожу де Шези — налево от себя. Он говорил с ней и глядел на нее с веселым и нежным чувством дружбы, всепрощающей, готовой на жертвы, полной невыразимых грез, очарования и тоски. Он решился спасти ее от опасности, которую ему внезапно открыли финансовые откровенности Шези, и ему казалось, что таким образом можно еще что-нибудь сделать для той, другой, мертвой, изображение которой покоилось тут же рядом. И это смягчало боль раны, всегда сочившейся кровью в его отцовском сердце.
Он смеялся глупостям, которые говорила Ивонна. Она была так привлекательна в розовом туалете, немного возбужденная сухим шампанским, белая пена которого искрилась в ее бокале, пена того же оттенка, что и волосы; и еще более возбужденная ощущением, что она нравится, — самым опасным для женщины опьянением. Мисс Марш, вся в синем, сидела между ней и Шези и слушала, как он говорил про охоту — единственный предмет, где этот джентльмен был компетентен, слушала с глубоким вниманием американки, которая обучается.
Андриана Бонаккорзи молчала, но, как бы согретые окружающей обстановкой, ее нежные голубые очи улыбались сокровенным грезам. Турецкая ткань того же цвета, что эти очи, облекала роскошный стан белокурой венецианки и спускалась на ее белую юбку. Она забывала и про угрожающие тучи, которые обещал крутой нрав ее брата, И про будущие неверности своего красавца жениха, а только видела в грезах глубокий ласкающий взор, чувственные губы и удалые жесты молодого человека, к которому медленно, но верно увлекала ее яхта и женой которого готовилась она стать через несколько часов, получить право любить его без угрызений совести!
И как было баронессе Эли не поддаться чарующему забвению, как бы разлитому в этой атмосфере? Ее возлюбленный, ее любящий друг был рядом с ней и полон ею! Он глядел на нее своими молодыми очами, и в них она читала столько уважения и столько любви, столько робости и столько страсти! Он говорил с ней, произнося слова, которые мог слышать весь свет, но говорил голосом, который существовал только для нее одной, который трепетал желанием.
