не с первого взгляда и, наверное, даже не со второго, открывается полевому исследователю сложный и многослойный мир религиозных верований и мифологических представлений этноса.
Заслуга и пионерская позиция Г.Ф. Миллера в освещении этого сюжета заключается в том, что он попытался вдумчиво подойти к выявленному им краеугольному камню региональной идентичности (рассмотрение дохристианских обычаев и обрядов марийцев, чувашей и удмуртов занимает около 60 % в объеме текста «Описания...»). Конечно его дескрипция, под общим механистичным влиянием ранней компаративистики, излишне схематизирована: «У всех трех языческих народов языческой закон один, и обряды притом почти сходны», но в целом она не препятствует развитию основной авторской мысли, к которой Миллер исподволь приводит заинтересованного читателя. Местная история существенным образом отличается от модели, принятой в европейской книжной традиции. Это не текст хронографа или послания, это текст живого разговорного языка, текст религиозного обряда и, наконец, это текст этнографического факта и артефакта. Постижение местной истории невозможно осуществить лишь силой разума, поэтому встреча с живой фольклорной и этнографической реальностью чрезвычайно важна для человека науки, давая возможность почувствовать себя первооткрывателем, казалось бы, уже давно известных истин, возвращая способность восприимчиво относиться к окружающему миру.
М.М. Бахтин писал: «Автор должен быть, прежде всего, понят из события произведения как участник его, как авторитетный руководитель в нем читателя». В этой связи, наверное, будет небезынтересно посмотреть, с помощью каких приемов будет достигать обозначенной выше задачи автор «Описания...».
Нам свойственно сверять свои собственные шаги в избранной области с достижениями предшественников. Для классической эпохи заочная дискуссия, нередко переходящая в полемику, являлась одной из основных форм, в которую облекалось научное сочинение. Диалоги Филалета и Теофила, за которыми скрывался научный спор Г.В. Лейбница с Дж. Локком, А. и В. из Добавлений к «Путешествию» Бугенвиля Д. Дидро и даже постоянный внутренний диалог-конфликт Робинзона в знаменитой книге Д. Дефо свидетельствуют о стремлении многих авторов той эпохи выстраивать свои тексты, если можно так выразиться, в «теннисной манере», где авторская мысль приобретает ускорение, отталкиваясь от нескольких точек зрения, или полюсов знания. Так, из авторов-предшественников в труде Г.Ф. Миллера в основном встречаются имена путешественников XVII в:, но есть два имени, по частоте упоминания стоящие вне всякой конкуренции.
Около десяти раз в Миллеровском тексте встречается ссылка на автора «Описания путешествия в Московию и Персию» — немецкого дипломата Адама Олеария». Показательно, что Миллер почти не спорит с ним, не вступает в полемику, принимая на веру большую часть его сведений. В тексте есть только одно принципиальное расхождение между ними, — по вопросу о языческих верованиях марийцев, — но и там Миллер находит собственное оправдание предшественнику. Объяснимость этого явления может быть выведена из сравнительной давности материалов, предоставляемых Олеарием, то есть той давностью, которую трудно оспорить по причине ее недоступности авторскому наблюдению. Нельзя не учитывать определенный пиетет, что испытывает автор перед представителем, пусть не лишенной налета «космографичности», но все же европейской историографии. В этой связи примечателен отрывок, в котором, касаясь такой тонкой сферы, как понимание местными народами природы божественного, автор не просто сверяет, но и проверяет себя по Олеарию, который разговаривал о «...сей материи с одним Черемисом...» и следовательно: «я отом же разговаривал со стариком из Черемискаго народа...»°. Можно предположить, что авторитет голштинского посланника, от записок которого Миллера отделяет целое столетие, оказался необходим историку, с юных лет прилежавшему более к «...истории учености, к сведениям, требуемым от библиотекаря».
Совсем иное отношение Г.Ф. Миллер демонстрирует к научному творчеству Филиппа Иоганна Страленберга, с которым он, судя по тексту, находится в явной внутренней полемике. Духовно будучи почти современником шведского ученого, он понимает, что во многих вопросах первенство в актуализации проблемы находится за автором получившего широкую популярность труда «Северная и Восточная часть Европы и Азии...». Возможно, отсюда его несколько нервное позиционирование и такие высказывания в сторону Страленберга, как «...объявляет несправедливо», «...выговаривая не правильно», «...не справедливо сие мнение», «...не справедливо написал», «...сие объявление не основательно». Стремясь продемонстрировать свою компетентность, Миллер, по всей видимости, не случайно избирает главным объектом своей критики лингвистический аспект работы Страленберга, то есть ключевой пункт доказательной базы последнего. Обнаруживая архаизмы, надуманные с точки зрения современной науки сопоставления, автор порицает Страленберга за приверженность символическим этимологиям, нередко встречающимся в его толкованиях. Так, Миллер «справедливо» указывает на неоправданную связь удмуртского внешнего этнонима «Ар» с упоминаемыми у Плиния «Арамеями», выделение мордвы-мокши в особый народ и выведение самоназвания марийцев от упоминаемых Иорданом неких «...домовых дедов называемых море или мере, от коих произошли бутто Унны». Шаг за шагом, проверяя и анализируя указанные в работе Страленберга факты, автор показывает себя большим прагматиком. Но, наряду с обращением в мире сложных лингво-исторических категорий, он, словно утрируя собственный практицизм, не менее страницы посвящает описанию проблем изготовления на Вятке «чашек деревянных точеных изрядной работы» из капа. Думается, не случайно его внимание было обращено в эту сторону, ибо «о сей Каповой посуде писал и господин Страленберг, токмо в некоторых обстоятельствах он ошибся, которыя можно поправить по сему описанию».
Правка прежних авторов является одним из профилирующих мотивов в тексте «Описания...». Подчеркивая компаративную направленность своей мысли, Миллер пишет: «В бытность мою в Казани сочинил я при вспоможении данных мне от тамошней Губернской Канцелярии толмачей Вокабулярию Черемисскаго, Чувашского и Вотяцкаго языков... дабы надежнее можно было разсуждать о сходстве помянутых языков, которую Вокабулярию приложу я в конце к сему описанию, и можно по оной исправить и умножить как Страленбергову многоязычную таблицу, [Tabula polyglotta], так и Витзенову Вокабулярию находящуюся в его описании Северовосточной Татарии». Заметим, что авторская позиция опирается здесь не только на данные его полевых собраний, но и, что примечательно, идет в русле обозначившейся в русской историографии тенденции критического отношения к научным поискам иностранцев. В.Н. Татищев, например, считал необходимым использовать материалы Ф.И. Страленберга, но вместе с тем не относился слепо к его научному авторитету, составив многочисленные примечания на книгу недавнего российского пленника. Двадцати лет уехав из дома, Миллер сформировался как зрелый ученый на российской и, что немаловажно, на провинциальной (экспедиционной) почве, поэтому понятен смысл его исканий среди авторитетов, стремление найти свое место и при этом суметь сказать свое слово.
В данном конкретном случае его слово реализуется не только в его способности «расколдовывания» для читателя малоизученного мира «трех языческих народов», но и в новизне самого подхода к исследуемому пространству. Труд Миллера стал
