– Именно. Нет, это все-таки надо под пельмени. Стефа, командуй!
Стефа упорхнула на кухню, и через краткий миг в густом облаке потрясающих ароматов вплыли пельмени, почти что сами, фарфоровая супница была для них обрамлением, а две женщины справа и слева – фрейлинами, необходимыми по этикету...
– Пиздец, – сказал Дитер по-русски. Вероника прыснула.
– За искусниц и прелестниц, – сказал дед, налив. – За тех, на кого Адам поменял райские кущи – и ни разу не пожалел об этом.
– Если можно, дед, я встряну, – сказал я. – Давайте выпьем за хозяев дома, за дорогих мне людей, за соль земли, за тех, благодаря кому процвел этот край. Стефания Войцеховна и Иван Терентьевич! Мира вам, счастья и долгих-долгих лет вместе!
– Вот за это я и люблю русских! – сказал Дитер. – Вот потому я и женился на русской! Хрен вам какой дейч так скажет!
– Пьем, – скомандовал дед.
Мы выпили.
– Дед, – сказал я, переведя дыхание. – Так н бывает. Хочешь, познакомлю тебя со Степановым? Такая водка – это же золотое дно!
– Дорогонькая получится, – ухмыльнулся дед. – Четверная перегонка, а сколько угля березового уходит!.. Нет, это для друзей, для себя...
– Иван, – сказал Дитер. – Иван... У меня нет слов. Ты гений, Иван.
– За такие слова получишь литр с собой, – сказал дед.
– О, не смею надеяться!..
Дамы тут же изъявили желание перейти со слабенькой дамской вот на эту, которую все так хвалят.
– Пельмени, – напомнил дед.
Чего уж тут напоминать... Все до единого целенькие, налитые, они мгновенно таяли во рту, и вкус... нет, господа, нет таких слов, чтобы передать вкус настоящего, мастерски приготовленного пельменя. Если над шашлыком, например, хочется мыслить о вечном и плакать от любви к человечеству, то пельмешек превращает вас в законченного эгоцентрика, и ничто в этом мире не отвлечет вас от напряженного внутреннего созерцания собственных вкусовых ощущений... ах, да что там... даже вторая, третья, четвертая рюмочки бесподобной "сметановки", и те... ручку, ручку поцеловать... ах, боже ж ты мой милостивый...
Покурить мы вышли на крыльцо. Нет дождя, удивился Дитер. А в доме слышно, что идет. Это дети музыку включили, сказал я. Ах, вот оно что... слушайте, Игорь, а вы не боялись, что они сломают ваш прибор? Наверное, он дорогой? Пять тысяч рублей, сказал я. В марках это получается – двенадцать тысяч?! Ну и цены у нынешних игрушек! Детский – дешевле, – сказал я. Раз в двадцать. То есть, вы советуете купить? Отговаривать не стал бы, сказал я. М-м... а вот говорят, детям все это вредно... глаза портятся, с ума сходят... Дитер, сказал дед, когда я был, как твои девочки, мне отец читать не позволял: глаза, мол, портятся, с ума сходят... и вообще вредная штука – чтение. Понял? Понял, сказал Дитер, все повторяется... а табак, Иван, ты тоже на своих плантациях выращиваешь? Нет, табак турецкий... свояк посылает... Сонечкин брат... Слушай, дед, спросил я, где нынче берут таких девушек? О, сказал дед, это такая история... Войцеха, отца ее, ты разве не помнишь? А, хотя нет, это еще до тебя было. Короче, Войцех продал свою землю – тут у него земля была, недалеко, по ту сторону шоссе – и подался в Африку, в Кению... нет, вру, в Кению Шульга рванул, а Войцех, кажется, в Замбези... да, точно, в Замбези. Поначалу писал оттуда, потом и писать перестал – новостей нет, глушь, вкалывают побольше, чем здесь – чай он выращивал... А в позапрошлом году, зимой, морозы тогда огого какие были – сопля на лету замерзала – стучат. В окно. Открываю, смотрю: девчонка, в кацавейке драной, ноги тряпками обмотаны... пустил, конечно, как иначе... Долго не узнавал, пока сама не сказала. Уезжали-то – такая вот фигушка была, как тут узнаешь. В общем, отца негры убили, мать от малярии померла, брат пропал – тоже, наверное, убили... саму ее чем-то пугнули так, что бросила все – и в чем была... Добралась кое-как. Где добрые люди помогли, а где... но добралась. Не вспоминает она больше этого, не говорит – только иной раз приснится если, так плачет. Вот и все. Это насчет – где берут. А ты-то сам?.. Вон Дитер тебе какую невесту приволок, а, Дитер? Вполне, сказал Дитер. Не время, дед, сказал я. Не с руки. Бросал бы ты к едрене фене свою службу, доконает она тебя. Брошу, дед, сказал я совершенно искренне. Вернусь – и все. Во где мне это уже – я показал на горло. Ладно, пошли внутрь, сказал дед, там еще одна водочка непробованная осталась – та вообще золотая...
И все смешалось нетревожно и беспечно. Стефа, ничуть не смущаясь, целовала деда и шептала громко, почти крича: люблю, люблю, люблю! Вероника оказалась рядом со мной и, блестя глазами, расспрашивала, в каких баталиях я участвовал и скольких супостатов угубил – я без стеснения врал. Дитер играл на гармошке и пел немецкие куплеты – голос у него оказался сильный и хорошо поставленный. Потом сестры расшалились и заставили его подыгрывать частушкам. Я в очередной раз подивился, как силен русский фольклор. "Подари мне, милый, мину, я в манду ее закину – если враг в село ворвется, он на мине подорвется!" – спела Вероника и хитро подмигнула мне. Роскошная фрау Ольга отчебучила что-то не менее зажигательное. Дед вмазал такое, что дамы покатились со смеху, закрываясь ручками. Дошла очередь и до меня. "В небе уточки летают, серенькие, крякают. Любку я в кустах бараю – только серьги брякают!" – я поддержал реноме гвардейского офицера. Ах, чай, чай! – всполошилась вдруг Стефа. Самовар хрипел и кашлял. Не могу больше... простонал кто-то. Но тут подоспели Витя и Даша. Они были похожи, как брат и сестра: светлоглазые, с плоскими круглыми лицами. Штраф, штраф! – и дед вручил им по зеленому стакану, полному до краев. Они проглотили водку, закусили крошечными огурчиками, жгучими, как стручковый перец, и чинно сели за стол. А теперь пирог, сказала Стефа, и возник пирог. Это конец, подумал я. А то поживешь у меня недельки две? – спросил дед, я тут собрался было старый трактор перебрать, да все рук не хватает, а ты в механике не самый последний... Наверное, дед, сказал я, надо еще подумать, позвонить кой-куда... Дитер играл остервенело, от гармошки валил пар. Витя с Дашей и сестры плясали – бешено, со свистом. "А мой миленький герой, у него штаны горой! Как горою поведет, так у меня все упадет!" Я стоял на крыльце, один, в стороне от вылетающего из двери света. Потом в дверях появилась Стефа. Я ее видел, а она меня нет. Ох, божичка, сказала она, и в голосе ее зазвенело страдание. Ох, божичка, страшно-то как...
13.06.1991. 5 часов утра.
Ферма Сметанина
Мне снился скверный сон, причем я прекрасно понимал, что это именно сон, но не мог его пересилить и не мог проснуться. Все происходило на каком-то плацу. Посередине плаца стоял наш "лавочкин", только он был почему-то раза в три больше, чем на самом деле. На краю плаца прямо в асфальте зияли узкие щели, и не сразу я понял, что это могилы. Рядом с могилами расположился сводный оркестр, музыканты играли, но не было слышно ни звука. Зато отлично слышались шарканье ног, неразборчивые голоса, скрип, завывание. От "лавочкина" и до могил протянулась шеренга офицеров всех родов войск, стоящих "смирно" и отдающих честь. Позы их были абсолютно одинаковы, я присмотрелся к лицам: лица тоже. Это были манекены. Вдоль шеренги манекенов маршировали солдаты в парадной форме – в две колонны по три человека в каждой. Они маршировали в странной позе, одной рукой давая отмашку, а другую держа у плеча, и я долго не мог понять, что к чему, пока они не подошли к могиле и не стали опускать в нее невидимую ношу – гроб. Гроб, понял я, невидимый гроб... или нет никакого гроба, а они только притворяются, что есть. Солдаты сделали свое дело, отдали могиле честь и плотным маленьким каре двинулись в обратный путь. Они так и ходили, туда и обратно, и я, страшно злясь, смотрел на это все и вспоминал наши похороны, и видел, какая злая пародия эти похороны на те, наши. У нас в архиве хранятся маленькие керамические контейнеры, в которых спрятаны по пряди волос каждого из нас и по фотографии. И если человек гибнет там, откуда его тело доставить нельзя, то контейнер помещают в печь, а потом пепел пересыпают в урну, и урну эту ставят в колумбарий... и мне всегда казалось, что это правильно. Солдаты отдали честь предпоследней могиле, но возвращаться к самолету не стали, а попрыгали в последнюю и оттуда, изнутри, стали засыпать себя землей. И глухо, как из-под толстого слоя войлока, стали появляться отдельные звуки музыки, выстраиваться в нечто, и вдруг это нечто явилось целиком: спит гаолян, ветер туман унес, на сопках...
Я проснулся мгновенно и мгновенно оказался на ногах. В доме был чужой – я знал это каким-то десятым чувством, спинным мозгом, кожей... Из окон цедился голубовато-серый полурассветный свет. Рука сама скользнула под подушку, достала пистолет: "столяров" калибра двенадцать и семь. Медленно-медленно, чтобы не повредить тишину, я оттянул и вернул на место затворную раму. Мягкие, кошачьи шаги за дверью: два шага, еще один... стоп. А вдруг это Вероника... с пьяных глаз... вот смеху-то будет... Еще два шага – под самой дверью. Нет, не Вероника: она пришла бы босиком или в туфлях на высоком каблуке, а здесь что-то легкое, типа теннисок... Дверь медленно, по миллиметру, стала приоткрываться. Ну, смелее, смелее... В образовавшуюся щель просунулась рука с темным квадратиком в пальцах зеркальце, догадался я. Зеркальце поворачивалось, сейчас тот, кто за дверью, увидит меня... Я выстрелил в стену – туда, где, по моим расчетам, были его колени. Не теряя времени, я вылетел за дверь. Кто-то слабо ворочался на полу, и кто-то другой удирал вниз по лестнице. Я прыгнул через перила, сократив себе путь на два лестничных марша, но не достав убегавшего – он был быстрый, как крыса. Когда я выкатился на крыльцо, он уже стоял шагах в десяти, ловя меня стволом. Сделать тут ничего нельзя было, пришлось бить на поражение. Дульная энергия у "столярова" колоссальная, парня отшвырнуло шагов на пять. Тут же на дороге появилась набирающая скорость машина. Я успел упасть – очередь прошла выше. Зазвенели стекла. Я дважды выстрелил вдогон – заднее стекло покрылось густой сеткой трещин. Из машины больше не стреляли. Через секунду она скрылась за поворотом. Я подошел к убитому. Очень короткая стрижка, очень молодое лицо. Дыра в груди, крови почти нет. Немного в стороне, отлетел при ударе – "парабеллум" образца тысяча девятьсот девятнадцатого...
