В лагере Милз Фицджеральд вел себя так странно, что командир роты приказал ему не покидать казарму. Когда настало время возвращаться в лагерь Шеридан, Фицджеральда нигде не могли найти. Прошел слух, что за день до этого он уехал в Принстон. Каково же было удивление всех сослуживцев, когда рано утром, подъезжая на поезде к вашингтонскому вокзалу, они увидели на соседнем полотне Фицджеральда с двумя девицами и с бутылкой в руке. После этого он рассказывал всем, что угнал паровоз в Вашингтон под предлогом того, что ему требовалось доставить секретные документы президенту Нильсону. Это была одна из его многочисленных побасенок, которая стала легендой.
Несмотря на это нарушение дисциплины, он стал адъютантом командира 17-й пехотной бригады генерала Дж. А. Райана. Свое назначение на эту «приятную, состоящую главным образом в болтовне синекуру», вспоминал он позже, он получил благодаря своей привлекательной внешности и диплому Принстона. Фактически он был секретарем генерала. Однажды во время парада лошадь сбросила его, и генерал распорядился дать ему сержанта — инструктора верховой езды. В остальном же, должность оказалась тепленьким местечком.
В январе 1918 года неожиданно от воспаления легких скончался монсеньор Фэй. В письме к Шейну Лесли Фицджеральд горевал: «…со смертью этого человека весь мой маленький уютный мирок разлетелся на куски». Как ему будет недоставать успокаивающего присутствия Фэя, его теплоты, глубокого понимания и живительного общения, которое скрашивало всю его юность! «Мне кажется, — сокрушался он в том же письме, — будто его мантия каким-то образом опустилась на меня. Может быть, это желание или жажда сохранить в памяти атмосферу, которую он навевал».
Когда вскоре началась демобилизация офицеров полка, где служил Фицджеральд, первым уволили лейтенанта, растратившего небольшую сумму казенных денег. За ним последовал Фицджеральд. Он не совершил ничего предосудительного, просто без него можно было легко обойтись. «Потеря Фицджеральда как офицера, — подытоживал один из его сослуживцев, — была удивительно легко восполнима».
Он был уволен в феврале 1919 года и сразу же направился в Нью-Йорк в поисках счастья. Еще до этого Скотт сделал предложение Зельде, но она медлила, дожидаясь, когда он встанет на ноги. Между тем, она не предпринимала усилий, чтобы охладить пыл других поклонников. Зельда продолжала оставаться королевой балов, и самая опасная конкуренция для Фицджеральда исходила от летчиков лагеря Тэйлор, которые ради нее исполняли фигуры высшего пилотажа над ее домом.
После приезда в Нью-Йорк он послал ей телеграмму: «МОЕ СОКРОВИЩЕ, МЕЧТА, ВДОХНОВЕНИЕ И ВЕРА. ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА. ЭТОТ МИР — ИГРА, И, ПОКА Я УВЕРЕН В ТВОЕЙ ЛЮБВИ, В НЕМ ВСЕ ВОЗМОЖНО. Я В СТРАНЕ ГРЕЗ И СВЕРШЕНИЙ И ЛИШЬ НАДЕЮСЬ И ВЕРЮ, ЧТО МОЕ СОКРОВИЩЕ СКОРО БУДЕТ РЯДОМ СО МНОЙ».
ГЛАВА VII
Последовавшие за увольнением из армии четыре месяца Фицджеральд называл самыми памятными. «Нью-Йорк блистал всеми красками жизни, словно в первый день творенья. Возвращавшиеся из Европы солдаты маршировали по Пятой авеню, и сюда, на Север и Восток, со всех концов страны устремлялись навстречу им девушки; американцы были величайшей нацией в мире, в воздухе пахло праздником».
Засунув под мышку написанные им для «Треугольника» стихи, он обегал в поисках работы все газеты города, но безрезультатно. Случайно повстречавшийся ему рекламный агент направил его в агентство «Бэррон Коллиер» — там требовался литературный сотрудник, который мог бы писать рекламные стихи. За девяносто долларов в месяц Фицджеральд придумывал надписи для рекламных вывесок в трамваях. Позднее он с улыбкой вспоминал фурор, который произвел стишком, сочиненным им для фабрики-прачечной в Маскатине в штате Айова: «В Маскатине, как нигде, мы вас держим в чистоте». «За это я получил надбавку к жалованью», — смеялся он. «Слегка закручено, — похвалил босс, — но на этом поприще вас, безусловно, ожидает большое будущее. Скоро стены этого учреждения станут для вас тесны».
Фицджеральд жил в доме 200 по Клермонт-авеню — «одна комнатушка в высоком убогом многоквартирном доме в центре неизвестно чего», между тем, как в своем воображении он уже занимал с Зельдой номер-люкс для новобрачных. Она приедет к нему, как только наступит подходящее время, — под этим она подразумевала его возможность обеспечить ей безбедный уют. «Я просто не могу себе представить жалкого, бесцветного существования, — оправдывалась она, — потому что тогда ты скоро охладеешь ко мне». Фицджеральд сообщил ее родителям о своих намерениях, а Зельда, в свою очередь, написала письмо его матери и получила тотчас ответ — «непередаваемо теплую записку, где она называла меня просто Зельдой». В марте Фицджеральд послал невесте обручальное кольцо.
Недели разлуки перерастали в месяцы, и жизнь начинала казаться ему невыносимой. Работа в агентстве нагоняла тоску, а он все не мог найти издателя для пьес, рассказов, стихов, скетчей, песен, шуток, которым посвятил все свое свободное время. Каждый вечер, торопясь домой, он вынимал из почтового ящика отвергнутую рукопись и тут же отсылал в другой журнал. Затем он создавал какое-нибудь новое произведение и тоже отправлял его. Свой день он обычно заканчивал тем, что бывал слегка под хмельком.
Как-то встретившись с Полем Дики, который писал музыку для его песен в «Треугольнике», Фицджеральд предложил ему вместе попытать счастья в театре «Тин пан элли», но Дики к тому времени уже решил войти в дело отца.
Фицджеральд часто обедал в Йельском клубе, который временно объединился с Принстонским. Однажды за рюмкой коктейля в зале наверху он объявил, что выбросится в окно. Никто не стал отговаривать его. Наоборот, ему подсказали, что в зале французские окна, и они идеально подходят для такой цели. Кажется, это охладило его пыл. После еще одного коктейля противоречия его жизни стали выплескиваться наружу. Двадцати с небольшим долларов, зарабатываемых им в неделю, едва хватает на дамское белье, которое он покупает Зельде в подарок. Кто-то заметил, что, может быть, он не стоит и этих денег, а если белье кажется ему таким дорогим, то его попросту не следует покупать. Но Фицджеральд считал, что он жертва несправедливости, и в течение всего обеда потчевал собеседников рассказами о глупости и никчемности рекламного дела.
Одним из любимых его времяпровождений стал поиск квартиры. Когда неряшливо одетая хозяйка дома в Гринвич-вилледже сказала ему, что он сможет приводить к себе девушек, это разрешение повергло его в смятение. Зачем ему приводить к себе девушек? У него уже есть девушка. Впрочем, есть ли? После писем Зельды в его душу закрадывались сомнения. Она часто упоминала других поклонников и рассказывала о вечеринках, от которых, по-видимому, получала удовольствие. «Меня всегда интересовало, почему они заточали принцесс в башнях», — писал ей Фицджеральд. В апреле Зельда ответила: «Скотт, очень мило, о чем ты мне рассказываешь, но я чертовски устала от того, что тебе интересно, «почему они заточали принцесс и башнях». Эту фразу ты дословно повторяешь в последних шести письмах! Должно быть, ужасно трудно так много писать. Почти все твои послания просто вымучены. Я знаю, ты меня любишь, дорогой, и я люблю тебя больше всего на свете, но если так будет продолжаться и дальше, мы не сможем выдержать этот безумный темп».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
