Он пришел к какому-то выводу.
– До форта Черчилл отсюда триста миль, – сказал он наконец. – Как раз на полпути, у южного конца озера Джесич, стоит со своим патрулем Мак-Вей. Если я отправлюсь на поиски Брэма, то прежде всего должен дать знать об этом Мак-Вею, с тем, чтобы он, со своей стороны, сообщил об этом в форт Черчилл. Можете ли вы, Пьер, позабыть на время обо всех ваших капканах и ловушках и взять это дело на себя?
Пьер подумал. Затем ответил:
– Хорошо, я отправлюсь к Мак-Вею. Я ему сообщу об этом.
До поздней ночи Филипп писал свое донесение. Он был выслан, чтобы перенять бежавшую шайку грабителей-индейцев. Теперь на его пути возникло новое обстоятельство, которым необходимо было заняться в первую очередь, и он сообщал об этом своему начальнику в форт Черчилл. Он передал в своем донесении все, что рассказал ему Пьер Брео, удостоверял, что верит этому вполне и что Брэм Джонсон, на котором тяготело целых три преступления, таким образом оказывается еще в живых. Он просил выслать для выслеживания шайки грабителей-индейцев другое лицо и, насколько возможно, подробнее изложил те методы, которыми будет руководствоваться в своем следствии по делу Брэма.
Покончив с этим рапортом, он запечатал его, но умолчал только об одном.
Он ни единым словом не обмолвился в нем о петле для ловли кроликов, сделанной из женских волос.
Глава IV. Восьмая ночь
На следующее утро буря все еще жестоко махала из стороны в сторону своим хвостом со стороны Баррена, но Филипп все-таки отправился в путь, взяв с собой в проводники Пьера Брео до того места, где он в последний раз видел у костра Брэма Джонсона и его волков. С того тревожного вечера прошло уже три дня, и когда они прибыли к тому месту, где Брэм провел ночь в шалаше, сделанном из еловых ветвей, то шалаш этот оказался уже до половины занесенным снегом, который без удержу разгуливал целыми тучами по открытым пространствам.
От этого места Пьер в точности объяснил то направление, которое взял Брэм на утро после своей охоты, и Филипп заметил по компасу этот уже невидимый из-под снега путь и почти тотчас же пришел к определенному выводу.
– Брэм должен был держаться вот этого самого кустарникового леса вдоль Баррена, – обратился он к Пьеру. – И я тоже буду держаться его опушки. Вы можете сообщить об этом Мак-Вею в дополнение к тому, что я уже ему написал. Но о петле, Пьер Брео, ему ни слова! Понимаете? Если Брэм действительно знается с нечистой силой и умеет хватать золотые женские волосы прямо из воздуха, то…
– Я ничего ему не скажу, мсье… – ответил, поведя плечами, Пьер.
Они пожали друг другу руки и молча расстались. Филипп отправился на запад и, пройдя некоторое расстояние, обернулся назад, чтобы в последний раз посмотреть на Пьера, но его уже не было. Через час после этого он весь был подавлен сознанием, что добровольно принялся за отчаянное предприятие. По соображениям, которые пришли к нему за ночь, он оставил своих собак вместе с санями у Пьера и отправился в далекий путь пешком. Его ранец, в котором могло поместиться ноши не более одного пуда, был у него за плечами, но это было все. В нем находились его шелковая палатка, которая могла противостоять любой непогоде, и кое-какие необходимые в дороге предметы для варки пищи. Всю остальную кладь, не считая ружья, револьверов и зарядов, составляли высушенные или превращенные в порошок съестные припасы, сильно спрессованные, так что тридцати фунтов таких припасов было вполне достаточно на целый месяц, если он будет добывать себе мясную пишу в пути. Главную часть всей этой его поклажи составляли пятнадцать фунтов муки; четыре десятка яиц заключались в одном фунте яичного порошка; двадцать восемь фунтов картошки были превращены всего только в четыре фунта сушеного продукта; четыре фунта луку он нес в виде концентрированной жидкости в пузыречке весом всего только в четверть фунта. Таковы были все его запасы.
Он несколько угрюмо засмеялся, когда подумал обо всем том, что находилось у него за плечами. Почему-то ему пришли на ум его прежние дни, и он стал задавать себе вопрос: что сказали бы его старые друзья, если бы каким-нибудь чудом вдруг очутились вместе с ним здесь и были бы принуждены питаться так, как он? В особенности его интересовало, как бы отнеслась к этому Миньона Девенпорт. Он воображал себе весь ужас, который появился бы на ее аристократическом лице. От этого дувшего со стороны Баррена ледяного ветра остановилась бы кровь у нее в жилах, она бы скорчилась и умерла в одну минуту. Он считал себя вполне компетентным относительно нее, так как в свое время хотел на ней жениться. Странно, почему именно сейчас она пришла ему на ум? Впрочем, он думал о ней довольно часто. А когда она приходила ему на ум, как вот теперь, когда он брел по следам за Брэмом Джонсоном, он всегда вспоминал о том, что ему пришлось когда-то пережить. Не может быть ни малейшего сомнения в том, что большинство его старых друзей давно уже позабыло о нем. Пять лет – не маленький промежуток времени, и дружба в том обществе, к которому он принадлежал, никогда не отличалась продолжительностью. Точно так же и любовь. В этом убедила его Миньона. Он горько и презрительно улыбнулся, даже несмотря на ветер, бивший снегом ему прямо в глаза. Судьба сыграла с ним злую шутку. Вообще она любит поиздеваться. Сперва он подхватил воспаление легких, затем у него с легкими, случилось что-то «галопирующее», как выражались тогда врачи, и он стал кашлять кровью. С каждым днем в больших, детски-голубых глазах Миньоны стало все больше и больше появляться выражение страха, а затем она с такою же детскою откровенностью заявила ему, что очень неудобно иметь в числе своих знакомых больного чахоткой.
При мысли об этом Филипп расхохотался. Смех пришел к нему так неожиданно и был таким громким, что Брэм мог бы услышать его за двести шагов, даже несмотря на завывание ветра. Чахотка! Филипп согнул и разогнул в локте руку, так что захрустели даже кости. Он вдохнул в себя полной грудью воздух и выдохнул его обратно с таким шумом, с каким пар вырывается из предохранительного клапана. Это сделал с ним Север. Его вылечил именно Север с его удивительными лесами, безграничным небом, с его реками и озерами и с глубокими снегами, тот самый Север, который из, ледащего человека делает богатыря. Он полюбил его. И потому, что он полюбил его, а с ним вместе и его приключения, он и поступил два года тому назад в пограничную стражу. Он сделал это просто так, для развлечения; в свое время он бросит эту службу, возвратится обратно к своим старым друзьям и к своему клубу и своим богатырским здоровьем поразит голубоглазую Миньону чуть не до смерти.
Несмотря на то, что он был занят теперь выслеживанием таинственного человека, все эти мысли чередой проносились у него в голове. В течение целых двух лет, пока он находился на службе, ему часто приходилось слышать о странной жизни Брэма. Он никому не рассказывал, как глубоко был заинтересован этой личностью. Правда, он иногда вступал с сослуживцами в разговор о несомненном уме Брэма, но все его усилия в этом отношении оставались бесплодными. Что же касается индейцев и метисов во всем этом краю, в котором он жил, то все они считали Брэма самым настоящим чудищем, обладавшим дьявольскими способностями. Для всех пограничников он был лакомым куском, так как представлял собою в высшей степени опасную личность для всего Севера, и тот счастливец, которому удалось бы схватить его мертвым или живым, тотчас же был бы произведен в сержанты. У многих из них сразу потухли амбиция и надежда, как только разнеслась весть о том, что Брэм уже умер.
Филипп вовсе даже и не думал о чине сержанта, когда настойчиво продвигался вперед по Баррену. Служба была для него между прочим, так как у него были совсем другие планы насчет будущего. С того самого момента, как его пальцы коснулись золотых волос, на него сошло вдруг какое-то странное вдохновение. Сегодня оно захватывало даже еще больше, чем вчера. Но он не выказал ни его, ни своих мыслей перед Пьером, так как не хотел выставлять себя смешным. Он обладал большим воображением и вместе с тем симпатией к животным и к людям. В нем совершенно отсутствовали холодная рассудительность и всякие ухищрения охотника на людей, направленные к тому, чтобы как можно скорее овладеть жизнью другого. Он знал, что поймать Брэма и предоставить его в распоряжение правосудия составляло его долг, и был уверен также и в том, что выполнит этот долг даже и в том случае, если его предположения о золотой петле окажутся ни на чем не основанными.
А правильно ли он базировал свои предположения? Его обуревали величайшие сомнения, и он испытывал какую-то странную неловкость. Он старался доказать себе, что могло быть очень много способов, благодаря которым золотые волосы оказались в распоряжении Брэма для устройства силков; они могли быть принесены к нему как талисман, как заклятие против болезней и дьявольских чар каким-нибудь слабым человеком, шаткий ум которого был весь поглощен предрассудками. В последнем случае было бы вполне логично предполагать, что в качестве талисмана Брэм владеет этими золотыми волосами уже давным-давно.
