Хаджанов повел Глеба к краю речки, они сели. Как когда-то сидели здесь горевские мальчишки всем своим комариным воинством, свесив ноги с обрыва. Они помолчали, и, вздохнув, Хаджанов проговорил:
— А теперь слушай самое главное. Повторяю, мне неизвестно, живы ли они и где. Однако мне велено отдать деньги за квартиру. И ордер отдать. Выходит, что живы, да?
— Выходит, — согласился Глебка. И как же радостно и обнадеженно затрепыхало его сердце.
— Но мне велено сообщить тебе или твоей маме еще кое-что. Не думаю, что приятное. Хотя для меня — так это лучшая весть… Только дай слово, что примешь ее спокойно. Не психуй. В конце концов, это решение самого Бориса.
Глебка выдохнул воздух, опустил голову, как перед палачом, кивнул согласно.
— Ничего особенного. Просто он теперь наш.
— Что это значит? — не понял Глеб.
— Там, в плену, давно, понимаешь, он принял мусульманство. Глебка вздрогнул.
— Не дергайся, — взял его за руку Хаджанов. — Ему было невыносимо трудно. Его товарища казнили у него на глазах. Тогда много было жестокости, что делать! Но некоторым предлагали: прими мусульманство, женись, живи с нами. Согласишься, будешь жив, а нет… Он принял. Его зовут теперь Муслим, значит, мусульманин. А жениться он не стал и жить в горной деревне — тоже. Сбежал.
Глебка слушал, потрясенный, будто это про него говорили, а не про Бо-рика. Он не знал, что сказать, как поступить, какими словами разговаривать дальше.
— Видишь, к нему и относятся как к своему, ты меня понял? Глеб кивнул.
— Это не просто так, нетрудно догадаться. Значит, Борис в строю. Значит, он выполняет задания.
И тут он высказал, как выдохнул, самое главное:
— Раз ему платят зарплату, значит, он на работе. И жив!
Они сидели на берегу речки и молчали. Слушали ли они журчание воды или сухой стрекот стрекозиных крыльев? Конечно, нет.
Хаджанов продолжил, наверное, стараясь утешить Глеба:
— Тех, перед которыми он принимал веру, пожалуй, давно уже нет. Исчезли и те, кто убивал, расстреливал, издевался, я думаю. Или лица свои переменили, понимаешь? Но на умение Борика всегда есть спрос. Тайный. Невидимый. И его обязательства могут вместе с ним переходить. Совсем не к мусульманам. К кому угодно. За деньги. За большие. За страх. За жизнь, в конце концов.
Они долго молчали, и Глебка, как в полусне, думал, что делать. И не знал. Не мог сообразить.
— Я знаю, — задумчиво проговорил Хаджанов, — ты недоволен мной. И не только ты. Все думают — чего это он активничает в нашем городе. Разве нет у него своей родины? Родительского дома? Ах, милый! Всё есть. Но есть у нас еще страшное правило — кровная месть. И я бегу от этой мести. И свою родню хочу выручить. Но кому я могу об этом рассказать? Только тебе. И только потому, что мы про Борю узнали. Нет, я его не осуждаю! Я ему сочувствую и понимаю. Ты знал?
Глебка помотал головой.
— Тогда не говори бабушке и маме. И про деньги можешь не говорить. Скажи только маме, что я извиняюсь. Мол, ошибся. Но я и сам извинюсь, ты не думай.
Хаджанов посидел с Глебкой еще минут двадцать. Молча. Больше не о чем говорить. Уходя, заметил Глебу, чтобы он не забыл деньги. Прошуршала и затихла трава под его ногами. Глебка опрокинулся на спину. Слезы текли из глаз и щекотали где-то возле уха.
Его не сотрясали рыдания, нет. Он лежал как будто спокойно, а в душе рушилось все-все-все…
7
Неожиданное богатство, оставленное майором, принадлежало не Глебу, а Борику по имени Муслим.
В карманы оно явно не влезало, и Глебка сунул его в рубаху, разложил над брюками, затянул пояс. Получился то ли пояс смертника, то ли патронташ. Прошел мимо дома погодков, нельзя было светиться, в огороде поработал лопатой, привычно зарыл сокровища. Вечером зашел к братьям.
Они ликовали, все еще переполненные своим подвигами у милицейского участка, историей захвата и мирного освобождения Глебки, и он, с их точки зрения, вел себя сейчас совершенно геройски. То есть на все их восклицания скромно отмалчивался, кивал или мотал головой, отделывался междометиями.
Не понимали, бедняги, что жизнь может так развернуться, когда какие-нибудь десять минут все собой способны застлать, переиначить, перевернуть. И бывшее не только главным, а просто потрясающим — впечатления, слова, события запросто стираются всего одним разговором.
Глебка перед ними сидел. И совсем не Глебка — другой. А они думали — ему все произошедшее по фигу. Так ведут себя серьезные мужики, вот что. И они думали о нем именно так, сильно ошибаясь.
Ночью Глебка долго не мог уснуть, хотя устал до изнеможения — все гудело в нем, все перемешалось, и он не мог ни за что мысленно зацепиться.
Перед тем как лечь, долго бродил по интернету и первый раз подумал, как безумно чужд ему этот заэкранный мир, где что-то сообщают, чем-то торгуют, про все подряд высказываются. Бурлит сильно, будто кипит гигант-
ский всемирный гейзер — но вот его, Глебку и Борика, который неизвестно где, все это оживление совершенно не задевает.
Весь следующий день Глеб слонялся без дела. Сидел в огороде, повесив голову, лежал на диване, опять рылся в интернете, потом, неожиданно для себя, неизвестно чем влекомый, отправился в тир Хаджанова.
Они встретились сдержанно, только кивнули друг другу, и Глеб просто присел на скамеечке, смотрел, как упражняются в стрельбе мальчишки-черныши, совсем сопляки. Правда, были среди них два-три светлоголовых крас-нополянца, ему неизвестных.
В какой-то момент Хаджанов сам поднес Глебке знаменитый свой чайный стаканчик с манжеткой и блюдечко с колотым сахаром, самый его высокий знак уважения. Присел рядом. Молчал, ни разу не улыбнулся. Когда Глебка допил чай, заметил вскользь:
— Правильно, что зашел. Все будет хорошо. Маленько потерпи.
Зачем он сюда пришел, Глебка бы не объяснил. Ведь все аргументы были известны. И Хаджанов ничего не добавил нового. Может, хотел убедиться, что ему вчерашнее не примлилось?
К вечеру отправился на речку. Было, наверное, часов семь, вовсю еще полыхало солнце. Он задумался, погрузился в невидимое ему существование Борика там, в плену, да и потом, когда он был рядом — руку протяни, и все-таки совсем не здесь, в тайных событиях, неведомых ни младшему брату, ни, тем более, матери — взрослая, таинственная, опасная жизнь…
Вдруг рядом, будто огромный шипящий примус — не пронесся, а пролетел нездешний мотоцикл.
Глебка пришел в себя, вгляделся — неужели! Это же машина Ольги Константиновны! Обернулся назад — следом никакой стаи сопровождения, что же, она одна? Он прибавил шагу, даже побежал. Когда выскочил на прибрежную луговину, было тихо, чисто, ясно, и в воздухе никаких признаков мотоциклетного выхлопа. Направо, налево поглядел — пусто. Уж не показалось ли?
И тут услышал совсем тоненький звук. Сначала принял его за птичий распев, потом понял — тонкий плач. Догадался, подбежал к берегу, куда сходила забытая дорога, и увидел, что в неглубокой их речушке лежит на боку полуутопленный шикарный мотоцикл, а на его модном блестящем багажнике, неудобно пристроившись, скинув шлем, а ноги опустив в воду, сидит красавица следовательница и плачет.
Глебка, не снимая кроссовок, кинулся к ней, дотронулся до плеча, воскликнул:
— Да вы не плачьте! Ерунда! Сейчас вытащим!
Ольга взглянула на него как на пришельца, даже отдёрнулась — но это был лишь миг. Пораженно проговорила:
— Опять ты, мальчик?
Слезла со своего облучка. Они с трудом подняли мотоцикл и с надрывом — тяжеленная все-таки тачка — поперли его в крутой подъем.
Наконец-то проснулось в Глебке всё — вся его уже недетская энергия, новая, совсем мужицкая сила. Он пер эту тяжелую чушку вперед и вверх, сильно напрягаясь ногами, пихая плечом, а Ольга скорее только держала руль, правила им. И вот — они выбрались на противоположный берег.
С мотоцикла текло, и с красавицы тоже — она походила теперь на не очень молодую курицу. Он поглядел на свою мечту, представил со стороны и самого себя, и вдруг радостно, освобожденно расхохотался. И Ольга Константиновна засмеялась. Ольга.
"Вот дурочка, — подумал о ней Глебка вполне снисходительно, — и чего реветь-то было! Встань да дойди до деревни, ведь начальница милицейская!"
Тут же сообразил: "А может, не из-за мотоцикла плакала, и он — только повод?"
И все-таки они хохотали. Она спросила, успокаиваясь:
— Ну, и что теперь дальше? Я-то сухая, мои кожаные штаны влагу не пропускают, есть специальная подкладка. Только ноги. А ты совершенно мокрехонек.
— Тоже ноги! — воскликнул Глеб. — Остальное — ерунда. Лето ведь! Они сняли обувь — он легкие свои кроссовки, она тяжелые мотоциклетные бутсы, выжали носки. Ольга его оглушила:
— Хочешь прокатиться? Ведь это моя прощальная прогулка.
— Почему? — удивился Глебка.
— Да потому, что прощаюсь я со своим Росинантом. Возвращаю его в стойло хозяина. Ты знаешь, кто такой Росинант?
